до «литературы факта» и функционального искусства. Здесь укажем на отдельные статьи Олексы Полторацкого «Язык поэтический и язык практический», «Через формальный метод», «Как производить романы», «Про литературу факта», Владимира Гадзинского «Пятилетка и проблема литературной формы», «Проблема формы как она есть», «И что такое наконец стиль», статьи Петра Мельника «Функциональный стих», Михаила Циборовского «Механизм литературного влияния» и многие другие[889]. Интересной представляется также «факто-поэма» Виктора Вера, напечатанная в последнем номере журнала за 1930 год[890].

Попытка использовать аппарат формального анализа как технический (в деле конструирования нового романа и сюжетной прозы) стал предметом довольно острого столкновения московских и харьковских сторонников нового искусства конца 1920‐х. Семенко в привычной манере попытался сделать российский случай частью более общего процесса, «диалектические» ключи к которому, волей исторической ситуации, находятся в его, то есть украинском кармане:

…В то время как «Новый леф» представляет собой узкий фронт позитивной работы в искусстве, «Новая генерация» хочет представить целый диалектический комплекс левых течений. Особенно это необходимо у нас на Украине, потому что для левого движения у нас не было сильной базы, что ослабляло и наше (позитивное) течение.

Поэтому в концепции «Новой генерации» как органа левых течений в искусстве программа журнала «Новый леф» является частью нашего фронта, радикальным его участком, и этот участок (конструктивный) и в нашем журнале представляет собой штаб нашей руководящей работы. В этом смысле у нас есть общая программа-максимум и практическая сегодняшняя работа и борьба.

Что касается дальнейших путей левого фронта, то мы думаем, что «Новый леф» слишком специфировался и иногда впадает в абстракцию, т. е. в логически правильные, но схематичные лозунги. ‹…›

Зато нам было тяжелее, а им легче благодаря неодинаковости наших тактических линий. Кроме того, их стратегическая позиция была все время выгоднее, потому что мы были замкнуты в черте «провинциальной» культуры[891].

Уроженец Елисаветграда и выпускник ВХУТЕМАС Владимир Тренин, один из лефовских «младоформалистов», который уже тогда работал под началом Шкловского и Эйхенбаума (через Харджиева), выступил в «Новом ЛЕФе» с большой статьей, где критиковал «Новую генерацию» и особенно О. Полторацкого за призыв к использованию старых романных форм, не пропустив и обвинения москвичей в ригидности со стороны Семенко. Тренин предупреждал украинских соратников об опасности эклектизма: «Нужно твердо выяснить, является ли журнал обычным интернациональным информационным органом левых течений, каких много на Западе, или лабораторией работников Левого фронта искусств на Украине»[892]. В ответ в украинском журнале Гео Шкурупий назвал опасения лефовцев ложной тревогой[893]; более примирительным был последующий призыв москвичей все же не уступать традиционным повествовательным жанрам в духе «романтических» призывов Полторацкого и вести общую союзническую линию: «Одновременно мы выдвигаем вопрос о необходимости установления дружеского контакта, единого боевого фронта обеих редакций: и „Нового лефа“, и „Новой генерации“»[894].

Очевидно, что формализм послужил интенциональным полем для переосмысления категорий «формы» и «содержания» не только в украинской литературе и критике в 1920‐х, но в украинской культуре в целом. Подтверждением тому является введение в критический дискурс понятий «фактуры» и «идеологии», использование всего теоретического аппарата формальной школы, а также обращение к теории «литературы факта» и киноискусства[895].

Глава 2. «Неоклассики» между марксизмом и формализмом

Киевские «неоклассики»[896] занимают особое место в истории украинской словесности 1920–1930‐х годов. Это продиктовано как влиянием их теоретических и художественных практик на дальнейшее развитие украинской литературы и культуры в целом (включая и зарубежную среду, особенно после 1945 года), так и самим характером их творчества. «Неоклассики» не были институциализированы и не выступали с программными манифестами, потому их наследие меньше всего поддается концептуализации и требует обращения к сравнительному культурно-историческому контексту первых десятилетий ХХ века. Понимая обширность материала, в настоящей главе мы постарались лишь набросать контуры теоретических поисков «неоклассиков», сосредоточившись главным образом на отдельных работах Миколы Зерова, наиболее яркого представителя этой группы.

В последние двадцать лет феномен «дружественного союза» киевских литераторов находится в центре внимания исследователей: появляются новые работы, посвященные истории формирования группы, эстетическим и теоретическим ориентирам ее участников[897], предпринимаются попытки представить интеллектуальную биографию «неоклассиков» в контексте развития гуманитарной мысли ХХ столетия[898]. Тем не менее, несмотря на достаточно внушительный список работ, вопрос о научной составляющей критических и историко-теоретических работ «неоклассиков», в частности, об их отношении к формальному методу изучения литературы, рассматривали немногие исследователи[899]. Этот вопрос усложняется в первую очередь тем, что требует обращения к обширному литературно-критическому материалу 1920‐х годов, затрагивающему не только чисто литературные вопросы, но и идеологические. К этому добавим, что «круг неоклассиков» включает разное количество участников, объединенных, как отмечают исследователи, в той или иной степени общей эстетической и мировоззренческой позицией[900].

Традиционно «неоклассиками» называют Миколу Зерова («неоклассический генерал»), Максима Рыльского, Павла Филиповича, Михайла Драй-Хмару и Освальда Бургардта (выступавшего под псевдонимом Юрий Клен). «Шестым в гроне»[901] Юрий Шерех (Шевелев) назвал Виктора Петрова, который вместе с другими соратниками учился в Киевском университете Святого Владимира и был связан с традицией «семинария русской словесности» В. Н. Перетца. Об этой среде Петров наблюдательно и остро, без ностальгического придыхания, напишет уже в эмиграции в мемуарном очерке «Болотная Лукроза»[902].

Наталья Котенко, основываясь на биографическом подходе, к близкому кругу «неоклассиков» также относит Якубского – «теоретика поэтической группы»[903], Михайла Могилянского, Андрея Никовского[904], Анания Лебедя, Михайла Калиновича, Степана Савченко, Михайла Новицкого. Леся Демская-Будзуляк расширяет рамки внимания и говорит о неоклассическом дискурсе, «сформированном на основе культурных ценностей „великой западноевропейской традиции“, переосмысления роли классического наследия в современном модернизированном мире, к которому принадлежали как художники, так и интеллектуалы, объединенные общим мировоззрением, мироощущением и модерным культурным сознанием»[905]. В поле ее изучения попадают все представители украинской не-марксистской филологии 1920‐х годов, так называемое «первое поколение профессиональных литературоведов». При этом Демская-Будзуляк разделяет «модерное» литературоведение и марксистское, считая последнее продолжением «традиционалистского» дискурса; тем самым она исключает марксистское литературоведение из эпистемы модерности. Данный подход уязвим, так как не учитывает особенностей литературного процесса 1920‐х годов, синтетичного и разнонаправленного по своей природе. Как известно, многие из тех, кто в 1920‐е сделал немало для формирования канона марксистского литературоведения в Украине (а потом, пусть не всегда искренно, стали не просто оппонентами, но уже гонителями несогласных), сами были в конце 1930‐х уничтожены сталинской системой, как, к примеру, Владимир Коряк, Сергей Пилипенко, Иван Кулик. А авторы, стоявшие на позициях «модерного» (по выражению Л. Демской-Будзуляк) литературоведения (А. Белецкий, И. Айзеншток, А. Шамрай), уцелев в репрессиях