Тут Сэмюэл Рок разразился потоком бессвязной брани, угрозами и оскорблениями, порожденными его яростной ненавистью и ревностью. Генри не вслушивался – вся его энергия была направлена лишь на то, чтобы не позволить себе сбить это существо с ног. Тем временем Рок завершил свою речь:

– Она моя, а не твоя! Я честный человек и хочу жениться на ней, а когда я на ней женюсь, то будь осторожен, Генри Грейвз, и держись от нас подальше, иначе, клянусь Богом, создавшим меня, я перережу тебе горло!

– Кто вы, черт вас возьми!

– Ну, всё, с меня хватит! – взорвался Генри. – Эй! Джеффрис! Бейтс! – обратился он к работникам, проходившим мимо. – Этот человек, кажется, пьян до умопомрачения. Окажите мне услугу и вышвырните его отсюда, а потом проследите, чтобы его ноги здесь больше не было!

Джеффрис и Бейтс ухмыльнулись, переглянулись – и подчинились с большой охотой, поскольку оба прекрасно знали Сэмюэла Рока, а один из них и вовсе имел на него зуб.

– Слышал, что сказал сэр Генри? – спросил Джеффрис. – Иди отсюда! Какой позор – напиваться вдрызг средь бела дня! А ну-ка, пошел!

К этому моменту страсть мистера Рока иссякла, и он довольно смирно последовал за работниками, не произнеся больше ни слова. Генри смотрел, как он скрывается за поворотом, а потом сказал негромко:

– Клянусь, Джоанна Хейст, если бы я мог предвидеть хоть половину тех упреков и оскорблений, которые выливаются на меня из-за тебя, я бы предпочел ослепнуть, прежде чем увидеть твое лицо…

Через неделю после памятного разговора с Сэмюэлом Роком Генри Грейвз отправился с давно обещанным визитом в Монкс Лодж. На этот раз он поехал прямо туда, и никаких несчастий по дороге с ним не произошло. Впрочем, проезжая мимо руин аббатства Рамборо, он с грустью размышлял о странном водовороте страстей, в который угодил в тот самый день, когда пытался взобраться на полуразрушенную башню… Теперь страсти, кажется, улеглись – но что-то подсказывало Генри, что впереди его ждут неприятности похуже, чем те, что уже случились.

Женщина, ставшая их причиной, исчезла – но Генри прекрасно знал: не всё, что скрыто от глаз – непременно потеряно. Отсутствие Джоанны не излечило его от тоски по ее милому личику. Он мог пожелать в запальчивости ослепнуть, чтобы не видеть ее лица – но он слишком долго – увы! – смотрел на нее, чтобы теперь так просто стереть из памяти ее черты. Он пытался убедить себя, что ему все равно; он пытался поверить, что его чувства были просто порождением польщенного тщеславия; он даже пытался запретить своему разуму думать о ней – но все эти усилия были тщетны.

Любил ли он Джоанну, Генри не знал, поскольку ему не с чем было сравнивать свои ощущения. Одно было ясно: она овладела его мыслями настолько, что это сбивало с толку и раздражало. Она овладела даже его снами – все они были лишь о ней. О ней напоминало все вокруг, прямо или косвенно, и Генри едва мог находиться в обществе других женщин, поскольку все время подсознательно сравнивал их с Джоанной, пытаясь угадать, что бы она сейчас сделала или сказала. Нет, не все было потеряно, он знал, что рано или поздно время излечит все раны. Генри был не из тех мужчин, что способны на дикую страсть – это все же привилегия молодости, а он был уже зрелым человеком. У него было много интересов, амбиций, надежд, с которыми не была связана эта женщина… хотя, как ни странно, ему казалось, что незримой тонкой нитью она все равно связана со всем, что составляет его жизнь.

Между тем положение его было незавидно. Джоанна уехала, оставив его в абсолютном неведении относительно ее желаний, мотивов и даже просто местонахождения. Он страдал без нее – и не в последнюю очередь оттого, что знал: и она тоже страдает без него.

Так он размышлял, пока не устал; главным образом его мучил вопрос, какие из его противоречивых обязательств были истинными и священными, а какие – ложными, и теперь Генри был склонен отказаться от решения этого вопроса, казавшегося ему неразрешимым, позволив вещам идти своим чередом.

«О, Господи! – подумал он, глядя на старую башню, – и это они называют романтикой? Лично я называю это адом! Нет, решено – больше никакой романтики! Я еду к старому Левинджеру и надеюсь, от меня не ожидают, что я немедленно займусь ухаживанием за его дочерью? Во всяком случае, я собираюсь отлично провести время и на несколько дней забыть, что в мире существуют женщины!»

Генри добрался до Монкс Лодж как раз к ужину, и мистер Левинджер был столь любезен, что сам проводил его в отведенную комнату – большую, с низким потолком и великолепным видом на море. Переодевшись, Генри отправился в гостиную, где уже ждала Эмма, приветствуя его весьма вежливо и с большим самообладанием, чем можно было ожидать от нее.

Они стояли у окна и вели легкую бессодержательную беседу в жемчужных сентябрьских сумерках, и Генри подумал, что еще не видел девушку такой очаровательной. Возможно, дело было в том, что переживания добавили достоинства ее утонченным чертам, возможно – в удачном выборе платья или в том, что родной дом, в котором она выросла, прекрасно сочетался с ее несколько старомодной и угловатой грацией… Во всяком случае, Генри в тот вечер она показалась почти прекрасной – но это была не чувственная и яркая красота Джоанны, а возвышенная и хрупкая красота, скорее, духа, нежели тела…

Позвонили к ужину. Генри искренне наслаждался обстановкой и атмосферой, столь отличными от обстановки и атмосферы Рошема с его мрачными колоннами и закопченными картинами старых мастеров.

Здесь не было ни мрамора, ни старых мастеров; стены были обшиты дубовыми панелями и украшены фламандскими картинами, нарисованными на досках или медных табличках – такие и сейчас можно найти на восточных рынках. Меланхоличные кедры не заглядывали здесь в окна – они были открыты и обрамлены плющом, а сквозь них в комнату лился свежий морской воздух. Сам ужин был превосходен, как и шампанское – и когда принесли десерт, Генри обнаружил, что находится в прекрасном настроении, чего не случалось уже несколько недель.

Напряжение последних месяцев спало, он угодил в шелковую ловушку, расставленную гостеприимным хозяином, и незаметно для себя разговорился, стал рассказывать о себе и своих переживаниях – что делал крайне редко. Генри по большей части был сдержанным и молчаливым человеком, и обычно его трудно было назвать блестящим собеседником. Однако разговорившись, он начинал рассказывать в той простой и ясной манере, которая всегда привлекает слушателей искренностью и полным отсутствием преувеличений. Так и произошло в этот вечер.

Он рассказывал о войнах в Ашанти и Египте; описывал сильнейший ураган у побережья Мадагаскара, когда капитан и старший помощник его корабля были смыты за борт, и он был вынужден взять командование на себя; упоминал множество приключений, которые переживали англичане, в течение последних двадцати лет служившие своей стране во всех уголках земного шара.

Подали кофе и сигареты, однако Эмма не оставила мужчин – у нее не было такой привычки. Гости так редко бывали в Монкс Лодж, что ей и в голову не приходило следовать этой общей традиции. Она сидела очень тихо, лицо ее скрывалось в тени, лишь широко открытые глаза ярко блестели. Слушать Генри было интересно – и все же к интересу примешивалась жалость, потому что она чувствовала, что все его рассказы пронизаны острым сожалением о море, которое он вынужден был оставить. Генри Грейвз говорил так, как говорят старики, вспоминающие свое прошлое: о том, что было ему дороже всего на свете – и к чему он больше не имел никакого отношения.