Как-то в «Кафе-Бин» мы встретили ее корпоративных знакомых: гражданскую семейную пару менеджеров среднего звена. «А они подходят друг другу…» – вероятно, думали эти люди, улыбчиво рассматривая нас. Но они-то, может, и являлись семьей, а мы – нет. Один раз Инна уговорила меня посетить с ней престижный спектакль в Ленкоме, современный ремейк «Мертвых душ» Гоголя. Мне показалось, я попал в сумасшедший дом смеха – все вокруг в зале с хохотом аплодировали причудам, разыгрываемым на театральной сцене, а мне абсолютно не было смешно. Мало того – меня чуть не вырвало. Не дождавшись конца спектакля, я вышел из зала и с облегчением дождался Инну в фойе. Она решила, что мне стало плохо после пиццы с морепродуктами, но я честно объяснил, что мне не понравился спектакль из-за его пошлости.

«Что такое пошлость?» – спросила Инна, сухими глазами глядя на меня.

«Поддельная красота», – ответил я.

«Да? Может, ты просто не понимаешь юмора? И вообще, ты обещал не насиловать меня своими претензиями. Выходит, врал?»

«Я не насиловал, – сказал я, – просто ты спросила, и я тебе ответил. Я должен был тебе соврать?»

Она промолчала.

Однажды я познакомил Инну с Сидом, который пришел в «Суши-бар», где мы обедали, и съел заказанную ему порцию роллов (деньги матери Сид к тому времени все потратил, угощая друзей).

Уплетая роллы, Сид довольно интересно рассказывал о своей теории реформирования либеральных ценностей западного мира, которым, по его мнению, был необходим новый Лютер. В качестве ненасильственного варианта реформы Сид предложил устраивать время от времени «День без рекламы», «День неравноправия», «День без женщины», «День без мужчины», «День без цветных», «День без белых» и так далее. Делать это, по мнению Сида, нужно для того, чтобы разгрузить забитую излишней толерантностью голову современного человека и дать ему в игровой форме реальную альтернативу, выраженную в схеме: плохо – хорошо. Например, если большинство людей демократически выскажутся, что им лучше жилось в «Дне без рекламы», то технологи должны подумать, как реформировать рекламу как вид деятельности. Та же самая идея заложена в днях «Без белых» или днях «Без цветных». Представьте только, что в один из дней всем людям с белой кожей нельзя показываться в общественных местах. А в другой день – всем цветным людям! Что произойдет в эти дни? Хуже или лучше станет жить, какие производства остановятся, какой будет нанесен ущерб экономике и в каких отраслях? Разумеется, такие эксперименты надо производить лишь в западных странах, а не в азиатских или африканских, где проблемы кризиса либеральной идеологии не существует. Оплачивать эти эксперименты, – говорил Сид, – разумеется, должен сам Запад, денег у него предостаточно. Помню, Инна чрезмерно часто улыбалась, слушая Сида с неослабевающим искусственным вниманием все полтора часа. Один из главных признаков адаптировавшихся представителей среднего класса – двойной стандарт для эмоций.

Придя домой, Инна вдруг резко, словно выпустив воздух из плохо заклеенной шины, заявила, что не выносит бездельников вроде Сида, сидящих на шее у матери, и не понимает, что может быть у меня с ним общего. Я начал было объяснять, что не всем же заниматься бизнесом или службой по найму в офисах, что бездеятельная жизнь Сида совершенно не напрягает его мать и что, в конце концов, мысль о том, что западным либеральным ценностям нужен новый Лютер, верна.

Инна с утончившимися губами ответила:

– Знаешь, меня бесят люди, пытающиеся рассуждать о смысле жизни, но не желающие зарабатывать на нее. Тем более поглощающие суши, которые появились на столе благодаря этим самым либеральным ценностям, которые он ненавидит.

Я засмеялся:

– Не знал, что суши появились благодаря демократии! Демократия должна придавать смысл и значение каждому человеку. Но у нас, кажется, с этим стало еще хуже, чем было при Советском Союзе.

– Надо больше зарабатывать, Саша! Тогда каждому можно будет реализовать свой шанс, – нервно сказала Инна.

– Зарабатывать на жизнь? – еще сильнее засмеялся я. – Так в этом, что ли, выходит, ее смысл?

– Ты… ты слишком все усложняешь.

– Я просто пересказал твои простые слова.

– Ты слишком серьезно относишься к некоторым вещам…

– Серьезно? Разве не видно, как мне сейчас весело?

Инна молча повернулась и ушла в ванную.

«Бытие определяет сознание», – вспомнил я.

Когда время тусклое, оно летит быстрее, чем когда оно солнечное. Воскресный полдень. Мы лежим с Инной в постели, наши головы выглядывают из-под одеяла. Плечи соприкасаются, нам от этого почти тепло. Наши головы смотрят детективный сериал по телевизору. «Серик», – ласково называет его Инна. Женщины-следовательницы разоблачают мужчин-преступников. Иногда мне кажется, что все телевизионные сериалы похожи на пятку. Обычную человеческую пятку, которая, если приблизить ее к глазам или навести на нее микроскоп, полна загадочных извилин, морщин, трещин. Совсем как поверхность Луны или Марса, где, возможно, есть жизнь. А отведешь взгляд – просто пятка. Во время рекламы я щелкаю пультом в поисках картинок на других каналах. Затем встаю, иду в туалет. На обратном пути захожу зачем-то на кухню и начинаю, сидя за столом, вяло щелкать пультом, разглядывая вспыхивающий экран маленького настенного ТВ. Зачем я это делаю? Инстинкт. Той же природы, что движет нас к открытиям или к женщинам. На экране прыгает и веселится картинка. Кто-то кого-то эротично соблазняет, красивые рубашки, фигуры, юбки, коралловые губы. А, это реклама кофе.

Минут через двадцать на кухню приходит Инна, она закутана по грудь в простыню, как персонаж из американского фильма, повинующийся прокатной цензуре. Внимательно осмотрев меня, она медленно спрашивает:

– Ты чего?

– А? – поднимаю я голову. Замечаю при этом, что листаю лежащий на кухонном столе журнал «Семь дней». «Хочу выпить кофе», – собираюсь я сказать ей, но не говорю. Замечаю стоящую на холодильнике фанерную иконку, которую она, похоже, перенесла сюда из автомобиля. Или бабулька ей подарила новую? Но я опять ничего не говорю.

– Почему ты не идешь… туда? – спрашивает Инна, кивая в сторону гостиной, вместо того чтобы сказать «ко мне».

– Да так, посмотреть хочется… – искренне отвечаю я, беру пульт и снова нажимаю на одну из кнопок.

Придумать бы такую кнопку, на которую нажать – и тебе станет легче. Мне действительно не хочется беспокоить ее своим состоянием, которого я сам не понимаю и страшусь.

Инна несколько секунд выдерживает паузу. Она любит это делать, как бы пристально вглядываясь в сидящего перед ней человека, словно говоря про себя: «Думаешь, я не понимаю, о чем ты сейчас думаешь? Вот сейчас я изучу тебя и все пойму».

Но она смотрела и ничего не понимала. Ее взгляд был не очень пристальным. Она не унывала. Инна давно уже надрессировала себя вот так стараться что-то понять, не раздражаясь и не отвлекаясь. Так ей легче работалось и зарабатывалось. Так ее научили аккуратно сложенные на полке книги по психологии американских и русских авторов. Здесь же стояли оставленные мною еще с поры первого нашего с ней гражданского брака «Братья Карамазовы», Акутагава и Сэлинджер, но Инна говорила, что эти книги про сумасшедших, «а сумасшедших, как ты знаешь, я не люблю».