Когда я вернулся в Москву, первым, кого я там встретил, оказался Сид. Он сидел в клубе «ОГИ» в Потаповском переулке, куда я отправился, едва заехав домой и бросив в коридоре сумку. Мне хотелось одиночества и в то же время хотелось видеть вокруг людей.

Сид не входит в число тех, кто мешает тебе быть одному.

– Будешь? – спросил он меня. – Текила. Мать подкинула денег, хочу потратить.

Я кивнул. Сид заказал еще текилы, мы выпили. Я обратил внимание, что он читает Роберта Музиля «Человек без свойств».

– Ужасно увлекательная и в то же время отупляющая вещь, – покачал головой Сид, показывая на книгу. – Чувствуется, что ее писал человек, утративший красоту. Местами написано сильно, кажется, что вот сейчас все разгонится и произойдет что-то настоящее! Но потом все вяло скатывается на обочину и ничего не происходит. Словно скоро наступит оргазм – а его все нет. А сам процесс секса нормальный.

– Перечитай «Илиаду», – посоветовал я, – там совершенно другой мир, с красотой и силой. Может, он всколыхнет тебя.

– Да уже перечитывал, – усмехнулся Сид. – Видишь ли, после того, как дядька Христос привнес в нашу цивилизацию совесть, веришь или не веришь в этого дядьку, а совести в литературе уже не хватает. Как хороших специй в пресной еде.

– И в жизни тоже, – сказал я.

– Что в жизни?

– Совести не хватает.

– А… ну так это да, конечно. Литература, как и любой, впрочем, вид искусства, – это способ познания жизни путем ее художественного преображения. Как тебе кажется, не слабо я придумал определение литературы?

Я кивнул. А потом сказал:

– А может, совесть – это и есть то, что мы едим, а все остальное – просто приправы к ней?

– Как-то слишком уж заумно. Наша жизнь ушла в красивые разговоры, Саша.

– Раньше ты так не говорил, Сид. Ты говорил, что в словах хоть какая-то жизнь есть. А в делах только фальшь осталась. Ты говорил, что без верного слова, которое стоит вначале, делать вообще ничего не стоит. Говорил?

Сид кивнул. Но промолчал.

«Человек без дела все-таки сдохнет…» – подумал он.

Я его услышал. И подумал в ответ: «А разве твой реальный роман не дело?»

Он усмехнулся.

Мы выпили.

– Кстати, как поживает твой реальный роман? – спросил я.

– Паршиво. Полезла банальщина, Саша. Ездил в Амстердам, подрался сперва с арабами, потом с нацистами. Хлипкие они там какие-то, даже я, дохлый чувак, одному морду случайно набил. А арабы смелые, когда их много. Ну посидел в тюрьме голландской, ел там ананасы на завтрак. Потом переспал с какой-то сорокалетней австралийкой, пишущей реальные стихи. Последовательница моя, представляешь? Тоже в реальности пишет, только не роман, а стихи. Сидит, например, в кафе, смотрит на чашку с кофе, на круассан, на бокал вина, потом на себя, на соседей, сидящих рядом. Сначала сочиняет стихи из этих предметов, а потом реально их декламирует: выливает вино себе на грудь, переворачивает чашку с кофе, крошит и подбрасывает круассан, сажает на себя стул, бьет свою руку щекой. А если ее спросить, почему она вылила на грудь именно вино, а не горячий кофе, она объяснит, что грудь с вином лучше рифмуется. Это ее стихотворение называлось «Здравый смысл в окружении сумасшедших». А стихотворение «Русская любовь» (не про меня) было следующим: она подходила к какому-то бюргеру и предлагала ему жениться на ней, уверяя, что будет послушной и верной женой до гроба. Самое интересное, что третий по счету кандидат в мужья вполне серьезно согласился. Они пошли регистрировать свой брак, собрались венчаться, но уже почти под венцом поэтесса заявила, что это всего лишь реальная литература, так что она передумала.

Дым от сигареты попал ему в глаз, и Сид поморщился.

– Они не понимают, Саша, что в реальной литературе, как и в обычной, нужно отвечать за каждое слово. Они вообще почему-то думают, что реальная литература – это новый вид уличного театра. Бездарная она поэтесса, эта австралийка. Хоть и последовательница. Самое смешное: мне одна компания предложила, чтобы я вставлял рекламные блоки в главы своего романа. Ну, заработок. Похоже, там у них реальная литература становится действительно модной.

– И как эти рекламные блоки… рекламируют?

– Идешь где-нибудь, встреваешь в какую-нибудь историю, пишешь и произносишь при этом время от времени рекламу какой-нибудь фирмы. Скрыто, конечно, в виде продакт плейсмента. Или носишь одежду с лейблом. Договор предлагали…

– И что?

– Дурной это знак, похоже. Я исписался, Саша.

– Творческий кризис?

– Ага.

– Бывает, – кивнул я.

– А твой обычный роман как? – спросил он.

– Пустота. Конец близок. В общем, все как у тебя.

Мы помолчали, еще выпили.

– Ты куда-то уезжал? – спросил он меня.

– Да, к отцу.

Сид вновь заказал текилы.

– Смерть банальна, – произнес я.

Он посмотрел на меня.

– Кажется, с тобой что-то происходит, Саша.

– Что?

– Ты сам знаешь. Если тебе в чем-то плохо, скажи. Я думаю, если плохо, то надо говорить.

– Знаешь, мне хочется исчезнуть, но при этом оставаться живым.

– Так бывает только на том свете, – без улыбки улыбнулся Сид.

– А на этом?

– На этом – иллюзия.

– Этот я ненавижу, Сид.

– А я бы рад ненавидеть, Саша. Но я его не люблю и не ненавижу.

– Среднее?

– Да.

– Знаешь, мне иногда бывает жаль, что я не алкоголик и не наркоман, – сказал я.

– Почему?

– Мне некуда уйти.

Он повернул голову. Прищурив глаза, смотрел на меня несколько секунд.

– С тобой что-то серьезное, Саша. Помнишь, Мармеладову в «Преступлении и наказании» некуда было идти? А тебе – некуда уходить. Я бы хотел тебе помочь. Но я не понимаю, как. Скажи?

Я качнул головой:

– Я просто хочу сильнее погрузиться в еще живую реальность. Может, и утонуть в ней. Будь как будет.

– Может быть, ты и прав. Если захочешь выплыть, найди меня.

Кстати говоря, Сид еврей.

«Когда я вижу это лицо, – сказал он однажды, попыхивая сигаретой в шевелящего губами на экране телевизора Березовского, – мне хочется повеситься, как Отто Вейнингеру, от стыда за свою нацию. Но, во-первых, я же не написал, бляха-муха, такой гениальной книги, как Вейнингер, а во-вторых, боюсь, что на том свете всех грешников построят на плацу и заставят отжиматься, как в армии.