«Опель» выехал на дорогу, ведущую к нашему дачному дому. Фары осветили шедших нам навстречу людей с маленькими детьми, мужчин и женщин, впереди них медленно шла большая собака – дог. Я помнил этого дога еще щенком, кажется, его звали Лорд.

Я стал легко, словно мне помогали голосовые пружины, говорить, что вот, мать умерла сегодня, и завтра здесь будем ее хоронить. «Алла умерла…» – стало передаваться от глаз к глазам, от рта к рту. Как легкое эхо. Люди смотрели на меня и в себя. Бывает так, что человек смотрит как бы в двух противоположных направлениях. Я тоже смотрел в себя и в них. У этих людей, что стоят сейчас передо мной, умерли или умрут когда-нибудь – может быть, даже завтра – их матери, отцы, родственники. Даже их дети. Но они обращают почему-то именно ко мне свое тихое внимание, будто смерть моей матери важнее других смертей. Стоят и выдыхают в меня свое человеческое тепло.

Я почувствовал далекое шевеление стыда. Смогу ли я сочувствовать им так же, как они мне? Хотелось спрятаться и исчезнуть, пока у них не начали умирать родственники. Господи, о чем я думаю?

Большая собака с хмурыми глазами потерлась о мои ноги и хотела положить большую седую голову мне на колени, хотя я стоял.

– Он чувствует, Лорд чувствует, – негромко сказала седая женщина, глядя на меня и в себя одновременно.

Я гладил собаку в свете фар «Опеля» по мраморной голове.

– Привозите завтра Аллочку, мы выроем, конечно, выроем… – слышал я чьи-то слова.

На обратной дороге мы с Егором сидели вместе на заднем сиденье, пили, наливая в маленькие стопки холодную водку, заедали ее хрустящими огурцами, мягким хлебом и колбасой.

Когда мы вернулись, в большой комнате возле серванта стоял на трех стульях привезенный Борисом гроб. Мать, одетая в длинное темно-синее платье, в чулках и в туфлях, накрашенная и причесанная, лежала в кровати. Все детство я боялся гробов. А теперь мне не было страшно. Он был деревянный, обитый красной материей. Я вспомнил какой-то американский фильм. Там дочка после похорон матери со слезами спрашивала отца: почему ты купил матери такой дешевый гроб? Чушь.

Мы выпили еще, поговорили о чем-то. Потом отец попросил, покашливая: «Ребята надо бы Аллочку перенести…» Мы подошли к ней. Взяли вчетвером за простыню, на которой она лежала – я со стороны головы – подняли, понесли в гостиную и положили вместе с простыней в гроб. Выступающие концы ткани аккуратно подоткнули. Я впервые зримо ощутил, что мать умерла, когда мы ее несли, и ее голова и руки безвольно колыхались. Так спящий не колышется.

Брат зашел в ванную, снял с сушильной трубы полотенце, промокнул его в спиртовом растворе, пошел в большую комнату и положил пропитанное спиртом полотенце матери на лицо. Еще он принес раствор марганцовки. Сказал, что ее нужно размешать в тазике с водой и поставить на ночь под гроб. Потом мы еще выпили и брат уехал, довольно пьяный – через дворы, где не стоят посты ГАИ.

Ночью мы спали с отцом в моей комнате. Я лег на полу, отец на нашей с братом детской кровати. Я лежал на тонком матрасе, снятом с этой кровати, натягивая на себя снятую с кресел в гостиной искусственную меховую накидку. Почему-то казалось, что ночью будет холодно, хотя за окнами стоял жаркий август.

Ночью мне снился медленно вливающийся в мое сознание сон: словно я, взрослый мужчина лет тридцати, стою на коленях в развороченной детской постели и заламываю, забрасываю за спину и за голову руки – и глажу себя этими руками так, будто почесываю все свое тело.

Я гладил себя так, как это делают люди, если искренне кого-то ласкают. К концу сна я догадался, что таким способом я поливаю себя лучами человеческой теплоты. И испугался, и хотел соскочить с кровати, но изображение вспыхнуло и растаяло. И наконец я крепко уснул.

Утром мы с отцом встали как-то легко. На каких-то пружинах силы, что появились у нас внутри. Было семь часов утра. Отец побрился, поставил на плиту греться чайник.

– Я у мамы свет выключил, – с виноватой улыбкой сообщил он.

Ну да, в гостиной, где стоял гроб, всю ночь горел свет, и надо было кому-то его выключить.

Перед приходом людей на похороны отец немного посидел со мной на диване:

– Видишь, сынок. Мы с Аллой сорок пять лет вместе прожили, видишь.

Словно я и не знал об этом. А ведь действительно – знал, не зная.

Просто забываешь об очевидном, о том, что отец с матерью были когда-то молоды, искренне и сильно любили друг друга. Вот он и ответил на мой вопрос, почему был так страшно поражен ее смертью.

Я позже уже подумал: а что, если я женюсь завтра, – проживу ли я со своей женой столько, сколько прожил мой отец с матерью? И дети у меня такие, как я или брат, будут ли? Родив меня, мать совершила чудо. Верующие верят, что чудо жизни продолжается после смерти. Вечное чудо – как этого хочется. А не вечного его нет.

Когда мы стали сносить ее вниз, я все время забегал вперед, подставляя под гроб два стула, потому что ребята, несущие мать, сильно уставали. По пути нам встретился поднимающийся по ступенькам прохожий – худой, в светлом заношенном костюме мужчина. Он посторонился, словно встретил рабочих, с трудом тащащих вниз тяжелый шкаф. Когда мои одноклассники в очередной раз поставили на площадке между этажами на стулья гроб – я положил ладонь матери на лоб. Он не был сильно холодный. Он был прохладный, обычной комнатной температуры. У Егора мать умерла два года назад, я знал ее с первых школьных классов, но не хоронил.

Дальше мать повезли в автобусе, который прислал с бывшей работы отца его начальник. Я сидел рядом с матерью, она лежала слева у моих ног. Почти все время я смотрел в окно, но однажды все-таки опустил ладонь на сложенные руки матери. Потом опять накрыл ладонью ее лоб. Видимо, мне хотелось натрогаться перед тем, как ее опустят в землю.

В поселке нас опять встречало много людей. Не было только Лорда и маленьких детей. Несколько мужчин докапывали могилу. Вместе с ними быстро работал лопатой низкорослый парень лет двадцати, сын тех людей, что жили в покосившемся доме на краю села. Он копал с видимым усилием, но не отставал от других. Казалось, парень был с тяжелого похмелья – по лицу его стекал слишком обильный пот, под глазом багровел свежий синяк. Но на его лице светилось выражение глубины – словно он что-то копал в себе. Глядя на него, я чувствовал, как сильно болит у него голова, как пересохло его горло. Но он рыл, резко и мощно выбрасывая лопатой комья земли. Рубашка порвана под обеими подмышками. Дышало, горело, пекло и резало слух души что-то русское. Или украинское? Ну да ладно…

Лежащую в гробу мать поставили на привезенные из кухни стулья. Стали прощаться. Я подошел к ней, плохо видя ее лицо из-за остановившихся в глазах слез. Нагнулся и поцеловал в лоб – слезы не выпали. Положил вновь свои руки на ее, сложенные на животе вместе. Ее кожа по-прежнему была прохладной, обычной комнатной температуры.

Гроб забили гвоздями, стали медленно опускать на двух полотенцах в могилу. И снова я видел, как тяжело было удерживать на плече свое полотенце двадцатилетнему сыну тех, кто жил в доме на краю деревни.