Однажды у меня на глазах одна заключенная повесилась — молодая хорошая Зина Кулешова. Это было как гром среди ясного неба. Я все-таки очень домашняя, я тосковала по маме, знала, что ей очень тяжело, где-то считала себя виноватой в том, что она мучается, болеет, нуждается потому, что меня нет. Я чувствовала свою вину и очень переживала. Зинка тоже очень переживала. Она была с Украины, у нее мама очень больна, сестренка младшая, они там очень нуждались, плохо жили. У нее срок был 10 лет, и она не находила выхода, не получала ни писем, ни посылок, она писала, и ничего, ни ответа ни привета. Это просто нервный срыв был, я думаю. Очень страшно. Она сделала это, лежа на своих нарах на втором этаже: где-то зацепила петлю и затянула вокруг шеи. А потом соседка ее увидела и подняла бучу. Вызвали медсестру, та тут же прибежала и констатировала только, что Зина уже мертва. Мы сначала очень горевали, она хороший человек была, а потом кто-то сказал: «Вы не думаете, что она отмучилась?» Правда, отмучилась. Дома ничего хорошего, кроме младшей сестры, нужда, здесь ничего не светит, она бы мучилась все эти восемь оставшихся лет. Да, философия иногда бывает странной. Сила жить — это в какой-то степени инерция. Я для себя поняла, что если будет Его воля, то все будет, а если не будет, то не будет. Я и сейчас так думаю — что я живу только благодаря тому, что Господь мне помогает.

В марте 1953 года умер Сталин. Нас специально собрали, прочитали сообщение в торжественной траурной обстановке. Я плакала. Вместе со всеми, дура, плакала. Это в нас воспитано было с пеленок — что он самый лучший, самый справедливый, самый добрый, делает все для нас, заботится о нас. Мы же доверчивые были, как дети. До смерти Сталина в лагере режим был очень строгий. А когда «отец всех несчастных», наш «отец родной» ушел в мир иной, с нас сняли номера, дали нам возможность надеть цивильное, если у кого было, так что немножечко жизнь полегче стала. Нам разрешили заниматься художественной самодеятельностью, и я стала руководить кружком. Такие номера делали — девчонки пели, танцевали. Каждый человек по-своему способен и талантлив. У нас была бригада, мы даже ездили в два-три соседних лагпункта с концертами — турне было. Вскоре после этого одна из литовских заключенных освободилась и через мою маму передала мне какую-то микстуру на травах от астмы. Она там в Литве ее сделала, привезла маме, а мама отправила посылку в лагерь. Эта микстура стояла в санчасти, и я, когда мне было плохо, приходила и пила. В 1954 году ко мне приехала мама. От Потьмы до нашего лагеря восемнадцать километров, и никакого сообщения — ни машин, ни грузовиков, ничего абсолютно. Мама пешком шла восемнадцать километров ко мне, три часа нам дали на свидание, а потом восемнадцать километров она шла обратно. Но свидание было. Я на нее наглядеться не могла. А мама радовалась, конечно, но потом, когда мы уже дома были, она говорила: «Ты знаешь, чего мне стоило не плакать». Если бы она заплакала, мне бы было еще хуже. Она была такая веселая эти три часа, мы и покушали, и посмеялись, и поговорили. «Как ты? Как ты себя чувствуешь? А как дышишь? А как глазки?» Естественные вопросы у мамы к дочери. И я ее спрашивала, как она себя чувствует, что нового. Хотелось плакать. А мы друг перед другом изображали, что у нас все хорошо, что относительно все нормально. Мы такие маленькие актрисы. Грустно. Очень грустно. Она мне ничего не говорила про Стаса, абсолютно ничего, боялась, что мне будет больно. Ну, к тому времени мне уже больно бы не было. Она могла рассказать, что он приходил к ней, когда я сидела на Лубянке. Он тогда пришел и сказал: «Извините, я здесь свою записную книжку оставил, я могу ее забрать?» А мама тогда не знала, что он приходил на Лубянку и через следователя разорвал со мной отношения. Она его еще хотела напоить чаем. Он сказал: «Нет, нет, спасибо». И ушел. Но мама не говорила ничего. После свидания с мамой я как заново родилась. Для дочери, у которой нет своей семьи, мама — это единственная вершина, которая есть. Я ей все рассказала, дала какие-то объяснения тому или другому поступку и сказала, куда надо обращаться, что надо говорить, что писать. После этого мама куда-то написала, и я тоже написала Генеральному прокурору, что я не виновата, что измены родине ни в мыслях, ни на бумаге не было. Попросила, если можно, пускай возьмут характеристику с моего места работы.

В результате всего этого в конце 1955 года меня освободили.

Сталин умер в 1953 году, а меня освободили в 1955-м, в декабре, 17-го числа. Почти через восемь лет после ареста. Меня вызвали в оперативный отдел и сказали: «На тебя пришло освобождение — тебе снизили срок до фактически отбытого». Я говорю: «Что это значит?» — «Теперь твой срок семь лет и девять месяцев: ты его отсидела, собирай свои манатки, завтра будет лошадь, мы тебя отвезем на станцию Потьма к поезду, поедешь домой». Такой телячий восторг! Знаете, как телята маленькие бегают, бедные, ногами задними взбрыкивают, вот и мне такое хотелось делать! Это был какой-то новый прилив сил, несмотря на то что я была слабой и задыхалась. Правда, это было удивительно! Это было очень радостно! Меня на лошади довезли до станции, посадили в поезд, дали билет. Перед отъездом я попросила разрешения послать маме телеграмму. Мама встретила меня в Москве на вокзале. И мама моя прошла мимо меня. Она меня не узнала, несмотря на то что видела меня за полтора года до этого. Прошла мимо, а потом оглянулась — все-таки свое взяло верх. Мы взяли такси и поехали домой. Только тут я узнала, что, пока меня не было, мама нашу большую комнату в Дегтярном переулке обменяла с доплатой на двенадцатиметровую комнату на Малой Дмитровке. Да мне хоть три метра! Важно, что я дома, с ней вместе. К маминой кровати мы приставили четыре стула, и я легла рядом с ней. Первую ночь мы не спали — разговаривали. И все рассказывали, каждый пустяк двадцать раз обсудили, и возмущались, и плакали, и смеялись. Первое время, пока я не получила реабилитацию, в Москве мне жить нельзя было, но я все равно ночевала у мамы. А у нас в квартире жила одна старушка — очень вредная. Она знала, что я была в лагере, и иногда делала вид, что звонит Берии: в коридоре был общий телефон, она брала трубку и говорила: «Товарищ Берия! У нас тут объявилась одна арестантка…» Мне пришлось ехать под Москву, где-то временно прописываться, я несколько недель пробыла там, а потом все успокоилось: соседка перестала «звонить» Берии. Я подавала заявления, ходила в Военную прокуратуру на бывшей улице Кирова (теперь она снова называется Мясницкой). Следователь, который прочитал толстый том моего дела, спросил: «Как вы могли это все подписать?» Единственное, что я ответила: «Если бы вы были на моем месте, может быть, тоже подписали бы». Тогда следователь сказал мне, что я подписала на себя очень много, я ответила, что делала это только, чтоб от меня отстали, многое подписала, даже не читая. Очевидно, он поверил, потому что действительно в деле были факты, противоречащие один другому. Через некоторое время меня вызвали и сказали: «С вас сняты все обвинения». Я сначала не поняла, что значит «сняты обвинения» — думала, опять «до фактически отбытого срока», а мне говорят: «С вас снята судимость. Вы теперь реабилитированы». Я ходила, как дура, по улице, всем улыбалась, всем улыбалась! У меня были именины сердца. Конечно, глупо, если посмотреть: идет женщина тридцати двух лет и улыбается во весь рот. Но мне было хорошо на душе очень! Очень хорошо! Я ходила по улицам и специально проходила мимо милиции, мимо военных. Это невероятное торжество правды над неправдой. Я была счастливая-пресчастливая! Счастье — оно бывает разное. А это счастье, когда ты вылезешь из гроба, это счастье не приведи бог никому!