Я пошла в 172-ю школу, где учились двое детей Сталина — Светлана и Вася, а еще дети Молотова, Микояна. В общем, школа для детей высокопоставленных родителей. Дочь Сталина училась в параллельном классе: белолицая и с веснушками, рыжевато-коричневатые глаза и волосы рыжие. Она была очень милой, спокойной, тихой девочкой. А ее старший брат — хулиган из хулиганов. К Светлане в школе хорошо относились, потому что она себя вела нормально. А Вася изображал из себя хозяина положения. Я ходила на каток на Петровке, и когда там появлялся Вася, мы все убегали, потому что он приходил с оравой ребят, и там начиналось бог знает что. Все боялись его. Я помню, как-то Вася набедокурил, и нашего завуча по фамилии Толстой вызвали куда-то и так пропесочили за то, что он Васю с урока выставил! Директор школы стелилась, как ковер, под ноги всем этим детям. Поэтому после третьего класса родители перевели меня в другую школу, где учились обычные мальчики и девочки и не было страшного чинопочитания. Одновременно я занималась в музыкальной школе и дома с преподавателем изучала два языка — немецкий и английский. Я была октябренком, пионеркой, потом вступила в комсомол — как все тогда. Перед началом войны поступила в музыкальное училище — ЦМШ при консерватории. Год прозанималась, а потом началась война. Папу не взяли на фронт, потому что он белобилетник — у него порок сердца был. К этому времени дедушка уже умер, остались бабушка, мама, папа и я. Нам предлагали эвакуацию, но мы не поехали, решили: если умирать, так дома. Так что все бомбежки, все обстрелы и тревоги мы перенесли в Москве. А немец нас бомбил! В одиннадцать часов вечера каждый день объявляли тревогу. Первые несколько дней мы бегали в метро на «Маяковскую», а потом решили, что лучше умирать дома, и как только объявляли тревогу, мы залезали в постель и там пережидали до отбоя. В 1944 году умерла бабушка, она была очень верующая, святой человек. Папа заболел и умер в 1945 году. И мы с мамой остались вдвоем.

В начале войны все мои музыкальные «колледжи» эвакуировались, так что я с музыкой распростилась. Начала работать: сначала на маленьком заводе в Каретном Ряду, в райисполкоме Коминтерновского района, а потом меня по каким-то рекомендациям устроили в Институт криминалистики. Я там проработала года два до ареста — меня арестовали в марте 48-го года.

Еще подростком я слышала об арестах и репрессиях. В 1937 году арестовали папиного брата, дядю Васю. Он был главным инженером завода Мосгаз, жил с женой и сыном в Лялином переулке. Дядя Вася был такой хлебосольный, хороший мужик, немножко пошутить любил. У него был день рождения, собрались друзья, выпили, и он рассказал анекдот — у себя дома, в квартире. А анекдот, как мне потом рассказывала тетя Маруся, его жена, был такого содержания. Спорили Калинин и Рузвельт, где лучше живется. Калинин говорит: «У нас есть пословица: “везде хорошо, где нас нет”». А Рузвельт ему: «Вот именно, везде хорошо, где вас нет». Ну, выпили, закусили, посмеялись, разошлись. А утром за дядей Васей пришли и увезли его на десять лет. Его увезли под Норильск, а там еще ничего не было — ни города, ни поселков, первое время заключенные жили в снежных землянках — делали их, как медведь берлогу. Он там просидел десять лет. В 1947 году вернулся домой и через три дня умер. Арестовывали людей у папы на работе, на водопроводной станции, у мамы в поликлинике арестовывали. Второй папин брат, дядя Федя, по комсомольской линии пошел в органы работать. И он там сломался. Увидел, что делается вокруг, и, проработав там три года — уже дали ему чин, дали ему все, он работник хороший, честный, — он ушел оттуда. Пошел работать на завод простым слесарем. Так что жизнь была такая, при которой надо было рот все время держать на замке. До своего ареста я думала, что я ничего такого не говорю и не делаю. Я думала, меня никогда это не коснется, а коснулось.

У меня была приятельница — Воропаева Лида. Мы познакомились в начале войны, подружились, она ко мне домой приходила, ночевала иногда у нас с мамой. Во время войны Лида работала в бригаде, которая переносила дирижабли: их поднимали в воздух во время тревоги, это было как преграда самолетам, наверное. Я в этом ничего не понимала. Я ее спрашивала, а она говорила: «А я ношу и никого ни о чем не спрашиваю». Лида считалась военнообязанной. И она, на мою беду, познакомилась с американцем. Они встречались, ходили гулять, в театр ходили. И Лида меня с ним познакомила. Мы встретились всего один раз: она нас познакомила, и мы пошли то ли в кино, то ли на концерт. Сидели рядом. Он сказал, что работает в посольстве. Ну, в посольстве так в посольстве, мне какое дело. Вот и все, на этом знакомство кончилось, я больше его не видела. Я даже забыла, как его зовут. А потом Лиду арестовали за контакт с иностранцем. Когда ее привезли на допрос, она сказала (следователь, наверное, на нее нажал): «У меня есть знакомая, которая работает в Институте криминалистики Министерства внутренних дел, я ее тоже познакомила». И что-то еще приплела, потому что потом следователь нажимал очень на то, что я этому иностранцу что-то передавала — вроде каких-то секретных вещей, которыми занимался наш институт. Криминалистика — какие там секреты? Как снимают отпечатки, как исследуют следы и запахи? Но она сказала, и следователя это устроило. Значит, зацепились.

Меня арестовали в марте 1948 года. Я шла домой с работы, часов в восемь вечера. В нашем Дегтярном переулке у первого подъезда мужчина подошел ко мне и сказал: «Вы такая-то?» Я ответила: «Да, а что случилось?» — «Надо поговорить, пройдемте». Я говорю: «Только я должна предупредить маму». Он говорит: «Ничего, я ей скажу». Ну, вот я и поехала, не зашла домой. У меня и в мыслях не было, что меня могут арестовать. Меня привезли на Лубянку, посадили в какую-то темную, без окон, камеру-одиночку. Там продержали двое суток. Я не понимала, в чем дело. На следующий день после моего ареста пришли к маме с обыском. Она мне потом рассказывала, что перевернули все в доме. Забрали почему-то папины фотографии. Хотя папы уже не было в живых в это время. Зачем? Какое дело хотели ему состряпать? Так мама узнала, что меня арестовали. Через двое суток меня вызвали к следователю, и пошло-поехало: сказали, что меня подозревают в измене родине. А потом пошли допросы. Я ничего не понимала до тех пор, пока не устроили очную ставку с Лидой. Это было примерно через неделю после моего ареста. Я еще обрадовалась, когда ее увидела, по-моему, даже сказала: «Лидуша, здравствуй». Хотела встать ей навстречу и поцеловать ее в щечку. Мне сказали: «Не надо этого делать». Потом начался перекрестный допрос. Она подтвердила, не глядя так особенно на меня, что я ей передавала какие-то сведения — рассказывала о своей работе в институте. А что там рассказывать? Это же не секретный объект, не завод какой-то. Это Институт криминалистики. Там делали анализы, писали научные работы, защищали диссертации. И Лида сказала мне в глаза: «Но ты же мне рассказывала, как и для чего вы это все делаете». Тогда я поняла, что влипла в историю более чем неприятную и что все это идет от нее. В результате Лиде дали вроде пять лет за связь с иностранцами и услали в Сибирь. Вернулась оттуда она или нет, никто не знает. А я получила гораздо больший срок — двадцать лет, потому что моя статья 58–1а — «измена Родине».

Я около года сидела на Лубянке. В неделю раза три-четыре вызывали на допрос. Меня не били, нет, меня допрашивали, иногда долго допрашивали, усиленно настаивали на своем. Отвечала на все вопросы, которые задавали, а что следователь писал, я, на грех мой, иногда не читая подписывала. Некоторые показания я сначала отказывалась подписывать, но потом все равно подписывала, потому что он говорил, что будет хуже. Все упиралось в измену родине. Я ему доказывала, что я была пионеркой, октябренком, комсомолкой. И в этих трех организациях у меня не было никаких недочетов и замечаний. С чего бы мне быть настроенной против? «А ваша знакомая говорит, что вы ей из института передавали какие-то сведения». Я говорю: «Не передавала». — «А она утверждает, что передавали». Если не видно, что я не верблюд, я этого доказать не могу. Иногда меня спрашивали о знакомых: говорили ли при мне что-то подозрительное? Я отвечала: «Нет, таких вещей не было». И никогда ни на кого ничего не подписала, это правда.