Через пару дней нас погрузили в специальный вагон и привезли во Львов на пересыльный пункт. Там нас сортировали. Андрея от нас отделили. Всех забрали, а я один остался. Каждую ночь подселяли новую партию арестованных. Однажды привезли группу молдаван и министра иностранных дел Молдавии. Как шмонали блатные! Их специально к ним запускали, говорили, у них где-то золото есть. Блатные даже каблуки от их ботинок отрывали.

Наконец дошла очередь и до меня. Забрали меня в лагерь в самом Львове, на ламповый завод. Там я заболел. Пошел к врачу, температуры нет, врач меня и выгнал. Утром я не вышел на работу, спрятался. И по-моему, к вечеру меня опять на пересылку взяли, отправили обратно как больного. В пересылке я был дня четыре. Потом погрузили в поезд, вагон набитый, человек 60–70 — одни калеки. Без ног, без рук, страшное дело. Помню двух танкистов: обгорелые лица, волос нет, я не знаю, как глаза еще видят. Им по 10 лет лагерей дали. За что — не могу сказать.

Привезли нас на станцию Броды, из вагонов очень долго не выпускали, из поезда уже кричали: «Воды дай! Жарко, задыхаемся!» И начали долбать костылями. Раскачали вагон, честное слово! Охранники не знали, что делать. За нами должна была машина приехать. Кормить нас надо, а нечем. Где-то наварили нам пшенной каши, принесли небольшие такие корытца, как для свиней. В это корыто вылили кашу, мы по очереди садились, хлебали кто чем. Потом объявили, что машины не будет, надо идти пешком 40 километров. Ну и что, что на костылях? На каменную гору нужно было подниматься, наверху монастырь стоял, туда нас и гнали. Пришли чуть не к утру. Там уже нас накормили как положено. Это был доминиканский монастырь XVI века, его магнаты польские строили. Жили в кельях бригадами. В монастыре был колодец глубиной около 100 метров, наша бригада оттуда здоровой бочкой воду поднимала. На тросе спускался человек, а шестеро сверху крутили. В колодце — маленькая ниша, садишься на корточки, наливаешь в бочку воду из родника. Целые сутки так работали. Спускались в колодец по очереди. Я боялся спускаться — оторвется трос, и ничего не сделаешь.

Я написал письмо домой — где нахожусь, что жив-здоров. Письма проверяла цензура — что я мог еще написать? И что вы думаете? Отец приехал ко мне на лошади. Я любил на колокольню лазить, однажды вижу: кто-то едет, на отца похожий. Точно, отец! Вызвала меня женщина-надзиратель, привели в комнату, отец меня обнял. Я заплакал сразу. Я даже не знаю почему, но надзирательница что-то заподозрила, она нас тут же выгнала. Отец за ворота пошел, а я на — колокольню: «Папа! Папа!» А рядом вышка часового. Он закричал мне: «Стрелять буду!» А я раскипятился: «Ну и стреляй!» Уже и дух у меня появился. А потом пришел начальник караула, и отца отогнали от ворот. Но он все-таки передал для меня посылочку. Не пойму, почему я тогда расплакался. Может, что виноват перед отцом, что так попался. Может, из-за этого.

В монастыре я провел около месяца. После врачебной комиссии нас, человек тридцать, погрузили в машину и в сопровождении автоматчиков опять отправили во Львов на пересылку. Снова я там несколько дней побыл в набитой камере. И однажды ночью нас погрузили в вагоны и повезли в Сибирь. Недели через три приехали в Новокузнецк, он тогда Сталинск назывался. Выгрузили в чистом поле. Участок, веревкой обтянутый, — полевая кухня. Загоняют туда, кормят, потом пересчитывают. Собрали 400 человек — 300 мужчин и 100 женщин — и гнали нас пешком три дня. Переправились мы через речку Томь, а вокруг горы, начинается настоящая тайга. Через несколько километров увидели бараки. Это была уже зона. Нас там помыли, побрили, накормили, переодели, выдали лагерную одежду. Брюки и куртку, рубашку солдатскую, трусы какие-то женские трикотажные. Разбили на три бригады по 25 человек, выдали топоры, пилы и километров за пятнадцать в тайгу пешком отправили. Там уже дороги не было, только тропинка, три лошади вьюченные шли, кругом конвой. Прибыли на место. Вокруг горы — это Горная Шория. Длинный каньон. Горы, пихтой поросшие, красотищи не знаю такой, а внизу, где овраги, девственный лес — кедры огромные. На вершине только лиственница растет, кусты очень большие, и медведи ходят. Честное слово! Они чувствуют, что людей нет. Медведя-то я воочию видел.

Первым делом начальник лагеря нам сообщил: «Побег бесполезен. Вы можете пытаться — не пытаться, вы никуда не уйдете отсюда. Лес будете пилить. Но первым делом надо построить лагерь».

Мы разбились на строительные и дорожные бригады. Сделали шалаши, каждая бригада — свой. Стропила елочкой накрыли. Проложили лежневую дорогу[70], чтобы машина проезжала. Начали строить бараки. За неделю уже барак стоял. Шириной примерно два-три метра, длинный-длинный. Баню себе соорудили, парилку. Лагерь мы построили быстро. Там такие мастера, такие специалисты работали! Мы сами для себя строили и сами огораживали свою территорию.

Я когда на строительстве работал, заболел. Питание плохое, работа тяжелая. Мне 17 лет, измотался. Чувствовал, что силы теряю, но все равно цеплялся: надо что-то делать, работать. Как там говорили — крылья нельзя опускать, иначе хана будет. Я бревна тесал, и у меня пошли чирьи, такие большие, что бригадир сказал: «Иди в санчасть, погляди, какие у тебя фурункулы». У меня все-все усыпано было. А я чесался и не сдавался. Фельдшер меня посмотрел, стал марганцовкой мазать. Я говорю ему: «Мне бы ихтиолку». — «Откуда ты знаешь?» Я рассказал, что учился в медучилище. Он заинтересовался, спросил, какие лекарства знаю, умею ли писать. Ну, лекарства я какие-то знал, конечно, потому что в лаборатории работал до ареста и многому научился, латынь понимал. «Да ты, — говорит, — медик!» Так меня в санчасти оставили. Там я подкормился. Прошло две недели, чувствую, я поправился, у меня какой-то жир завязался. Этот фельдшер, его Николаем звали, все время смывался — к своей подруге в женский лагерь бегал, а я там сидел за врача. Я тупой совсем был. А там как: не умеешь — научим, не хочешь — заставим. А потом, месяца через три, врача прислали. Меня как политического заключенного пришел приказ отправить на общие работы, и я попал на лесоповал.

Лес валили, бревна пилили, тесали, шкурили. Норма — четыре куба на человека, звено — три человека, 12 кубов нужно было дать. Пайка — 300 грамм хлеба, если норму выполняешь. Если перевыполнил, то добавлялось 50 грамм. Если не выполнял норму, то еды давали меньше. Ребята пилили, а у меня очень хорошо получалось обрубать сучья. Я ими костер разжигал, чтобы не холодно было. Костер горит, они валят, а я обрубаю. Длина бревна должна была быть 6 или 4,5 метра, чтобы в вагоны грузить. Вагон 18 метров или чуть больше, три бревна по 6 метров или четыре по 4,5 ложились вдоль. Приходил приемщик, замерял и специальным молотком отметку на бревне делал. Если завалишь здоровый кедр — уже 16 кубов. Смотря в какой лес попадешь: здесь вырубил — дальше идешь, вырубил — дальше.

Я с детства трудился, мне было легко, а если человек никогда физическим трудом не занимался, не умеет ни пилить, ни стругать… Пригнали однажды этап эстонцев, профессуру Тартуского университета. Как они были одеты! Я таких шуб никогда в жизни не видел. У них и щетки позолоченные были, зубы чистить. А их много было — и музыканты, и артисты. И всех их заставили пилить, норму давать. Даст он норму? Нет, конечно. Я не могу сравниться с ними, и они — со мной.