Семен Самуилович Виленский родился 13 июня 1928 года в Москве. В 1945-м поступил на филологический факультет МГУ. В 1948-м был арестован по обвинению в антисоветской агитации. Почти год находился под следствием, 100 дней — в особо секретной Сухановской тюрьме. В 1949-м был осужден Особым совещанием на 10 лет лагерей. Срок отбывал на Колыме (Берлаг[72]). После освобождения в 1955-м и реабилитации в 1956-м занимался литературным трудом. В 1963-м вместе с бывшими узниками колымских лагерей Зорой Гандлевской, Бертой Бабиной и Иваном Алексахиным создал колымское товарищество, впоследствии зарегистрированное как Московское историко-литературное общество «Возвращение».

Составитель сборника «Доднесь тяготеет», хрестоматии для старшеклассников «Есть всюду свет / Человек в тоталитарном обществе», антологии «Поэзия узников ГУЛАГа».

Был главным редактором издательства «Возвращение» и журнала узников тоталитарных систем «Воля». Автор сборников стихов «Каретный Ряд», «Широкий день».

«Интеллигенты, быть тверже стали! Кругом агенты, а первый — Сталин»

Мой отец Самуил Соломонович был специалистом по организации лесных производств. После революции работал на восстановлении Транссибирской железной дороги Москва — Владивосток. Какое-то время он даже сидел на Лубянке, но его выпустили в 20-х годах. Моя мама рано умерла. Во время войны у меня была мачеха — не мачеха (отец на ней не женился). Ее звали Полина Михайловна Чаусовская, она была знакомой отца, которая увезла меня весной 1941 года (я тогда учился в пятом классе) в Оренбургскую область.

Когда началась война, Полина Михайловна была аттестованным военным врачом в звании майора. Она получила задание организовать госпиталь в Сорочинске (не путать с гоголевской Сорочинской ярмаркой). В Оренбургской области есть такой торговый купеческий городок Сорочинск. Под госпиталь были отданы все двухэтажные дома и бывший огромный постоялый двор, где разместили две тысячи коек, а может, даже и больше.

Поскольку она любила моего отца и боялась, что я сбегу от нее, то выполняла все мои капризы. И я ездил с ней, обычно рано утром, на станцию. Мы встречали прибывающие санитарные поезда. Толпились местные жители из окрестных сел в надежде найти своих. Милиция отгоняла всех от платформы, к которой подходили поезда. Я сначала приезжал вместе с мачехой. А потом уже самостоятельно. У меня была лошадь Машка, запряженная в телегу. В телеге лежал толстый слой сена, чтобы уложить раненого. И мы, подростки, лет по четырнадцать нам было, тащили вместе раненых из поезда, укладывали их на телегу, на сено. Дорога от станции до госпиталя километра два с половиной была совершенно разбита. Я не сидел на телеге, а вел лошадь под уздцы, чтобы ход был мягче. Но все равно часто слышал крики: «Сынок, полегче!»

Госпиталь был в ведении Южного Уральского военного округа. В нашем городке и близлежащих Бузулуке, Троицке все было забито эвакуированными и просто бежавшими от немецкой армии. Жили в большой тесноте. А у мачехи моей всегда останавливались какие-то эвакуированные медики, часто бывали офицеры. Все располагались в нашем доме, где было четыре комнаты и часто устраивались застолья. Среди гостей был один пожилой подполковник (бывший офицер царской армии), который тогда почему-то обратил на меня свое внимание. Я доверился ему, читал свои стихи (это был первый взрослый, которому я читал). А он мне рассказывал о нашей стране, почему мы отступаем, о 37-м годе. Он тогда был наполнен этим гулаговским содержанием. Это были мои первые серьезные разговоры. Какие-то отголоски, конечно же, я уже слышал дома. Как-то отец рассказывал об инженерах, которых арестовывают и так далее, а я вдруг сказал радостно: «А я буду дворником! Дворников не арестовывают!» Действительно, дворники всегда были понятыми.

Я родился в доме 2/12 на Садовой-Самотечной улице. Это такой большой дом с рыцарем на фасаде. Напротив сейчас театр Образцова, а раньше на этом месте была гимназия, в которой преподавала сестра Чехова. Потом эта гимназия стала советской школой, где я и учился. Еще от нас недалеко, если пройти по Лихову переулку, сад «Эрмитаж». В этот сад няни (а у меня была няня) водили своих подопечных гулять. Там я познакомился с мальчиком, которого звали Левой. Это был Лев Малкин, талантливый вундеркинд-математик, который на мехмат был принят, когда ему еще не исполнилось полных 15 лет. Я был школьником, он студентом. Мы продолжали с ним дружить. Он был очень большой фантазер, но некоторые говорили — врун. Очень много знал, наизусть почти всю Большую советскую энциклопедию. В университете, в старом здании на Моховой, на втором этаже, когда поднимаешься по парадной лестнице, была большая аудитория. А если подняться на несколько уступов повыше еще, то там было огромное венецианское окно с широким подоконником. Мне рассказывали о том (я сам не видел), что это было любимое место Левы: вокруг него всегда толпились студенты и преподаватели. Он был интересным рассказчиком. Среди прочих идей он выдвигал и какие-то совершенно фантастические по решению продовольственных проблем: скрестить свинью и сороконожку — и будет сорок окороков, и тому подобное. Короче говоря, за сорок окороков он и загремел на Лубянку. И не только он, но и его товарищи, с которыми он дружил. Сын академика Вильямса Коля Вильямс (в дальнейшем муж нашей правозащитницы Людмилы Алексеевой), сын крупного кагэбэшника — Медведский был такой — Юрий Цизин. Из людей известных, которые примыкали к ним, можно назвать еще Юру Гастева, сына замечательного поэта Алексея Гастева, у которого было стихотворение из одной или двух строчек: «Я в зеркало гляжу, как в уголовный кодекс». По-моему, хорошие стихи. И еще в этой компании часто бывал сын Игоря Грабаря, Слава. Но Славу не арестовывали: тогда его отец был весьма влиятельным. Сталин велел этого не делать, не беспокоить нужных людей. Их организация называлась «Союз нищих сибаритов». Но само название «Нищие сибариты» уже говорит о том, что они меньше всего думали о политике. Просто хулиганили. «Террористическую окраску» в глазах НКВД организация приобрела после того, как Вильямс и Медведский — студенты химико-технологического института — увлеклись взрывчатыми веществами. Все члены группы получили обвинение по 58-й статье. Моему товарищу дали самый малый срок — пять лет, как не достигшему совершеннолетия в момент совершения преступления. Недавно мы выпустили книгу, которую собрал Израиль Мазус, а редактором этой книги был начальник центрального архива КГБ, — «О молодежных подпольных организациях в СССР». Там есть и «Союз нищих сибаритов». Большинство этих дел — придуманные организации. Но я могу подтвердить также, что не все это выдумка следователей.

Я где-то в тринадцать лет или даже раньше начал писал стихи. И это было для меня естественно — поступить либо в Литинститут, если примут, либо на филологический факультет МГУ. И вот в сорок пятом году я стал абитуриентом филфака МГУ, держал экзамены, писал сочинение. Конкурс был двадцать пять человек на одно место. Тогда только вернулись фронтовики, все хотели быть писателями. Не все, конечно, но многие. Нас, школьников, была горстка, человек семь-десять, не считая девочек, ребят я имею в виду. А тогда никакого блата при поступлении, насколько мне известно, не было. В этом отношении было честно. На Моховой на ограде вывесили списки, кто какую оценку получил за сочинение. И у меня было за содержание пять, а грамотность — два. А может быть, и единица. И я, понурясь, пошел прочь. Туда, в сторону Тверской. И вдруг слышу шум: за спиной у меня еще одну такую простыню повесили с какими-то списками. Все-таки любопытство взяло верх. Я вернулся. И оказалось, что те, кто получил за содержание пять — а многие фронтовики писали неграмотно, — имеют право поступить в экстернат МГУ. И я был в этом списке. И тут на радостях ребята, с которыми я там познакомился, решили поехать за город погулять. Я назвал им место — Перхушково. Это не доезжая Голицыно. Я любил эти места, иногда там бывал. Дивная березовая роща в ту пору еще не вырублена. И мы шли по этой роще, то есть я не шел, а летел. Был совершенно замечательный весенний день. И вдруг — что со мной случилось, я не знаю — я запел на мотив польского гимна (а у меня ни слуха, ни голоса никогда не было) тут же на ходу, значит, вырвавшееся из меня четверостишие: