В камере, где я сидел, была койка, пришпандоренная к стене. Тоненький матрас, какое-то жидкое одеяло, которое не грело. Вечером эту койку «отрывали» от стены, как полку, а утром тебя сбрасывали с нее и крепили снова к стене, закрывая на ключ. Спать после подъема не полагалось. Сидеть можно было только на впаянной в цементный или железный пол тумбе типа табурета. И надо было постоянно смотреть в сторону глазка, потому что если начинаешь засыпать, дверь открывалась и тебя выводили к карцеру. К карцеру, которого я так и не избежал. С меня сняли пиджак и привели туда. Карцеры были в подземелье, шесть или семь, не скажу сейчас точно, высоких ржавых дверей. За каждой дверью — узкий бетонный колодец, по стенам которого постоянно сочилась, нет, стекала вода. Это все специально было сделано. Как только я уставал и хотел прислониться к стене, надзиратель начинал стучать по двери ключом. Раздавался страшный всепроникающий звон, я думал, что у меня треснет голова. Так все гремело, как будто я в колоколе. Такая там акустика. Через какое-то время, когда я уже был без сознания, меня выволакивали оттуда, ставили какой-то ящик, и я сидел на ящике несколько часов. Потом снова в карцер. Иногда я приходил в себя уже на сыром полу, скорчившись, потому что вытянуть ноги там было невозможно. И вот в этом помещении, куда меня завели, чтобы снять пиджак, и где были двери карцеров, посередине стояла большая бочка. И я подумал, что это такая общая параша. Что сюда людей выводят, и в эту бочку они, так сказать, мочатся. Но эта бочка была достаточно высокой. И когда я уже сидел в камере, я понял, что это была за бочка. Кого-то окунали в холодную воду, а кого-то шпарили кипятком. Я вспомнил, как я встрепенулся от криков ужаса и от грубого мужского окрика: «Ошпарь ему яйца!»

В тюрьме по утрам был врачебный обход. У нас было три врача. У одного, пожилого, был орден Ленина на лацкане, другой — жуткий, с глазами морфиниста. У меня на шее пошли фурункулы, каждый день появлялся новый. Мне назначили ихтиоловую мазь, вся камера провоняла ихтиолкой. Так вот этот, когда намазывал мазью, так сильно надавливал, что делал мне страшно больно. Третьим врачом была женщина — нормальная, живая, казалось, прямо с воли. Она отнеслась ко мне с большим участием, именно благодаря ей я сохранился, выжил. Самое неприятное для следствия, для всех этих следственных отделов — незавершенное дело. Сначала нужно завершить дело, а потом подследственный может помирать. Замучили во время следствия пытками, бессонными ночами, человек не выдержал, умер и не дал признательных показаний — это брак в работе. Так что врачи нужны были.

Следователи хотели, чтобы я признался в том, что я хотел убить Сталина. А логика у них была такая: если ты написал стихотворение (а я его нигде не записывал, у них его не было нигде, кроме как в доносе), в котором называешь товарища Сталина первым агентом, значит, ты хотел его убить. Вот такая логика простая. И для того, чтобы все это оформить, подписать, я же не мог это сделать один, нужно было создать какую-то организацию. А я никаких своих приятелей не хотел называть. Я в их глазах совершил преступление из преступлений — назвал вождя народов первым агентом. Следователь, записывая мои ответы в протокол допроса, писал так:

Когда меня перевели в Бутырскую тюрьму, какой-то лысый человек средних лет зачитал мне приговор: десять лет за антисоветскую агитацию, десять лет исправительных лагерей. И вручил мне клочок бумаги. Приговор был напечатан на листке папиросной бумаги, если бы я курил махорку и делал самокрутку, то бумаги не хватило бы и на одну. Вот и весь приговор. Но я был осужден не по 58-й статье, а по литере «АСА» — антисоветская агитация. В 1937 или 1936 году ввели литеры: ППШ — по подозрению в шпионской деятельности, КРТД — контрреволюционная троцкистская деятельность. В ту пору, когда меня арестовали, литеры были анахронизмом. Владельцы этих литер уже давно вымерли в лагерях. Поэтому в нашем лагере на Колыме, в «Днепровском», как и всюду, когда выводили из зоны на работу, мы должны сообщать свой номер. Я один говорил: «АСА, десять лет». Конвоиры и обыскивающие смеялись: «Оса, пчела!» Им это казалось весело. В лагере у нас был Ян Карлович — эстонец, школьный учитель. Обморозил нос, и у него отвалилась часть носа, как у сифилитика. А вообще это был честнейший и чистоплотный человек. Его поставили дневальным — убирать в бараке, топить печь, носить воду.

Кровлю барака поддерживали столбы. На столбе висел репродуктор, тарелка. Он довольно высоко висел. И Ян Карлович поставил возле этого столба тумбочку, покрытую чистейшей тряпицей какой-то. Он уют создавал. И взобрался в валенках на эту чистую тряпицу. Приложил ухо к репродуктору. Но не поступило начальству никакой команды, должны знать заключенные в лагере о смерти вождя или не должны. И они приняли соломоново решение: сделали так тихо, что в любом случае оправдались бы. И вот стоит Ян Карлович у репродуктора с прижатым к нему ухом — там что-то шипит тихо. А в это время наша бригада после ночной смены заходит в барак. А он жестом показывает — тихо, чтоб мы молчали! А потом радостно на весь барак кричит: «Издох!» или «Подох!», я уже не помню.

Большинство из нас думали, что начнется война. И она решит и нашу судьбу, что они будут стараться расстрелять нас. Значит, надо что-то делать, чтобы это без нашего сопротивления не произошло. Думали о сопротивлении, договаривались и прочее. Но это уже другая глава о жизни в лагере.

Семен Виленский

В годы сталинской власти любое неосторожно сказанное слово, прочитанное стихотворение или рассказанный анекдот могли решить судьбу человека. Доносительство на соседей, сокурсников, коллег и друзей было обычным делом. Во всех государственных учреждениях были завербованные НКВД-МГБ-КГБ агенты, которые подслушивали, запоминали, а потом сообщали в органы госбезопасности. Именно такая история и произошла с Семеном Виленским: исполненное экспромтом четверостишие про Сталина стоило ему 10 лет лагерей. Статья 58–10 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда) — наиболее распространенное в годы сталинских репрессий обвинение. Наказание предусматривало лишение свободы от трех до 10 лет лагерей. Осужденные по этой статье составляли почти половину всех осужденных за контрреволюционные преступления. С 1948 года все осужденные по статье 58 направлялись в особые лагеря, специально созданные для особо опасных государственных преступников. Береговой лагерь (Особый лагерь № 5), где отбывал наказание С. С. Виленский, находился на Колыме и подчинялся Управлению исправительно-трудовых лагерей Дальстроя МВД. Заключенные лагеря добывали золото, уголь, олово, кобальт, вольфрам, работали на горно-обогатительных комбинатах. Семен Виленский работал на оловянном руднике «Днепровский», который заключенные называли лагерем. С 1949 года рудник и обогатительная фабрика входили в систему Берегового лагеря. Остатки находившихся там производственных и жилых построек существуют и в настоящее время. Фонд Памяти и Музей истории ГУЛАГа занимаются мемориализацией этих объектов.