человеку удается создать себе ощущение дома в условиях капиталистических городов?

Мое внимание к истории практики «адды» будет ограничено в данном случае миром и культурой литературного модернизма Бенгалии XX века. Именно этот мир, как мы увидим, в результате осознанного националистического выбора стал домом для этой практики. Калькутта когда-то была ведущим центром бенгальского литературного процесса. Это одна из причин, по которой я сосредоточусь прежде всего на городской жизни Калькутты.

Бенгальские споры об «адде»

Широкое признание «адды» в качестве ключевого признака бенгальского характера не означает, что бенгальские интеллектуалы были едины в своем мнении относительно ценности этой практики. Поэтому позвольте начать с того, чтобы дать представление о сути споров, которые эта практика порождала тогда и порождает до сих пор. Отправной точкой нам послужат два противоположных мнения хорошо известных в истории модерной Бенгалии культурных деятелей – критика Нирада Чаудхури и писателя Буддхадева Бозе, основателя сравнительного литературоведения в Индии.

В знаменитой книге Чаудхури «Автобиография неизвестного индийца» «адда» рассматривается как признак глубокого и давнего нездоровья бенгальского характера. Чаудхури использует слово «стадность» как для описания «адды», так и для объяснения того, что, по его мнению, не так с калькуттскими мужчинами. Он начинает с замечания, насколько древней и повсеместной является бенгальская культурная практика «адды». «Каликата камалалая», книга Бхабани Чарана Бандиопадхая, опубликованная в 1823 году и представляющая собой заметки о бенгальской общественной жизни на раннем этапе истории колониальной Калькутты, служит ему убедительным доказательством того, что распространенная бенгальская практика «утренних сплетен, полуденного периода деловой активности или сиесты, послеобеденного отдохновения и вечерней встречи за разговором, все пришли в неизменном виде» из 1820-х годов в Калькутту 1930-х[500]. Чаудури описывает расположенность бенгальцев к компаниям весьма эмоционально, и его тон выдает моральное неодобрение, с которым он взирает на такое культивирование стадности:

То, чего жителю города недостает в социальности, он добирает стадностью. Нигде в мире вы не найдете лучшего ценителя дружеской компании, и никто другой так не зависит от сходства с приятелями в полном непонимании взаимных обязательств. Мужчина в Калькутте нашел компанию, в которой он страстно и постоянно нуждается, уже готовой, собранной безо всяких усилий с его стороны – на работе, или в баре-библиотеке, или в колледже, – местах, предназначенных для бессмысленной болтовни ничуть не меньше, чем для работы. <…> Возможно, стадность – это единственное бескорыстное свойство калькуттского общества. За пределами рабочего времени настоящий местный житель всегда слоняется в поисках компании, и это стремление зачастую обманывает само себя. Каждый трудоспособный человек, возвращаясь с работы, второпях моется, пьет чай и убегает из дома с намерением встретиться с друзьями, а эти друзья находятся в таком же постоянном метании, и может так случиться, что они не найдут друг друга. Наиболее распространенная практика, позволяющая избежать подобной неудачи, это фиксированные рандеву, или, как мы их называем на бенгальском, – «адда». У каждой «адды» есть свой фиксированный круг завсегдатаев. <…> Местом встречи чаще всего служит внешняя гостиная у одного из наиболее состоятельных членов группы, но иногда встреча может проходить в конторе после окончания работы или, что реже, в чайной. <…> По общему правилу, место встречи находится в квартале, где проживает большинство завсегдатаев. Но совершенно не редкость встретить человека, который преодолевает 5–6 миль на трамвае, чтобы присоединиться к своей компании. <…> Человеку может оказаться внутренне сложнее вступить в другую «адду», чем перебраться в новый дом в новом квартале.

В осуждающем тоне Чаудхури несложно различить колониально-викторианские предрассудки. В описании Чаудхури «адда» – это, во-первых, сама праздность, она указывает на летаргию духа. «В остром противоречии с демонической энергией, заметной в спешке на рандеву, – пишет он, – медлительность самого действия поразительна». Во-вторых, практика «адды», на его взгляд, выдает недостаток индивидуальности, наличие «стадного инстинкта». Он пишет так: «Я не понимал этого поведения до 1922 года, когда впервые прочитал „Социальную психологию“ Макдугалла, где нашел ясно очерченное и должным образом подчеркнутое различение между социальным и стадным инстинктом. Усилив свой критический арсенал благодаря этой книге, я начал называть ведущих стадный образ жизни уроженцев Калькутты „быками Гальтона“, то есть быками африканского Дамараленда. Кажется, будто эти животные даже не подозревают о существовании других, но, будучи отделенными от стада, проявляют явные признаки беспокойства»[501].

В-третьих, «адда» означала для Чаудхури отсутствие контролируемой социальности, которой, по его мнению, может достичь только человек с развитым чувством индивидуальности. У жителей Калькутты была «адда», потому что у них «было очень мало» того, что Чаудхури понимает под термином «общественная жизнь»: «Никаких послеполуденных или вечерних приемов, званых обедов, домашних ужинов, никаких танцев – ничего, что оживляло бы их существование». И наконец, «адда», согласно Чаудхури, враждебна буржуазному чувству дома. «Мощный стадный инстинкт жителей Калькутты практически убил семейную жизнь. У них нет такого обычая, чтобы мужчина вечерами сидел со своей женой и детьми. Едва ли возможно застать их дома в любой момент, подходящий для телефонного звонка, потому что день их делится на три больших выхода – утренние блуждания в поисках ненавязчивой болтовни, дневное пребывание в конторе и систематическое пребывание в компании по вечерам». Очевидно, что Чаудхури высоко ценит и не находит в жизни своих современников в Калькутте знаменитой триады буржуазного стиля жизни дом – работа – отдых, с помощью которой многие учебники по социологии и пытаются описать модерность. Тексты Чаудхури напоминают нам, что такая триада была как минимум объектом желания, если не практики, в жизни модерной Бенгалии. Критика Чаудхури не экзогенна, он видит картину изнутри.

В тот же период, в 1950-е годы, когда Чаудхури опубликовал свое разоблачение «адды», Буддхадев Бозе написал эссе на эту же тему. Едва ли можно представить себе два более противоположных по тону текста. Два первых абзаца статьи Бозе достойны цитирования целиком, хотя бы для того, чтобы зафиксировать тонкую природу привязанности, которую испытывали многие бенгальские интеллектуалы в отношении института «адды»:

Я не пандит, я не знаю этимологии этого слова. На слух оно не санскритское, [а] мусульманское. Если мы его хиндизируем и назовем «сабха», оно потеряет всё. Если англизируем и назовем party, мы убьем его дух. [Подходящая] одежда для встреч – хаки или «хади» [грубый, спряденный вручную хлопок], тогда как одежда для party должна быть легкой и отглаженной, а для «сабхи» – белой, нарядной, неудобной. Не знаю, существуют ли еще французские салоны, но их описания предполагают определенную степень изощренности, что не вполне подходит. Имеет ли «адда» точный синоним в каком-нибудь другом языке мира? Даже не будучи лингвистом, я