бенгальских домов, пока ее не вывел из моды рост цен на землю. Структурно она брала свои корни в «даоа» – веранде, окружавшей традиционную мазанку в бенгальских деревнях. Точно так же и практика мужских собраний в подобных местах могла иметь какое-то отношение к более древним практикам. Но в «аддах» на городских «рауках» участвовала в основном молодежь, не связанная с литературным процессом. В XIX веке на многих таких «аддах» тон задавали общественные лидеры квартала[509]. Бенгальский писатель Преманкур Атарти оставил нам живописные зарисовки о молодых людях, собиравшихся на «рауках» в разных кварталах Калькутты в середине XX века:

У одного из домов в квартале была просторная веранда-«раук». Парни собирались там на свою «адду» по воскресеньям и в праздники. <…> Беседы касались любых тем: патриотизм, борьба, спорт, Англия, Германия, Швейцария…

Часто споры, начинавшиеся в дружеском тоне, становились такими злобными и оскорбительными, что жители дома опасались случаев физического насилия. Но люди в те дни были настолько преданы «адде», что все равно приходили на свою «адду», несмотря на эти стычки[510].

В книге «Воспоминания о моих школьных днях», написанной в 1870-е годы, но описывающей события 1830-х, Лал Бехари Дей использует слово «адда» для обозначения места отдыха и упоминает его в рассказе о своей первой поездке в Калькутту из родной деревни Тальпур (Сонапалаши): «Мы проехали только восемь миль. Мы остановились в „адде“, или на постоялом дворе, помылись, приготовили еду, поели и выпили (только эль Адама[511]), побездельничали, снова приготовили еду, поели вечером, помыли ноги в горячей воде и разместились на земле – лишь тонкая пальмовая циновка отделяла наши тела от глиняного пола»[512].

В известных социальных сатирических сценках «Хутом пьянчар накша»[513], написанных Калипрасанной Сингхой и впервые опубликованных в 1861/1862 годах под английским названием «Сценки от Хутома, изображающие повседневную жизнь каждого дня»[514], слово «адда» уже четко отделяется от слова «маджлиш». «Адда» в «Хутоме» обозначает место собрания людей, но его использование не предполагает уважения – как, например, в случае, когда автор насмехается над коллективными формами молитвы, построенными по образцам христианских практик и введенных в Калькутте индуистской реформистской сектой Брахмо Самадж: «Почти невозможно понять смысл Брахма дхармы [религии] в эти дни. <…> Что же, Всемогущий – не то переселенец из глубинки, не то брахман из Махараштры, который не слышит, пока к нему не обратятся [коллективно] от имени „адды“?»[515]. Другие случаи использования слова «адда» в «Хутоме» связаны с жизнью низов, «притонами», где употребляют опиум и марихуану: «чарасер адда», «ганджар адда». Такое словоупотребление подтверждается и в мемуарах Пьяримохана Мухопадхая о Калькутте первых десятилетий XX века. Он говорит о районах неподалеку от кремационных «гхатов»[516] и моста Ховрах в северной части города как местах «адды» тех, кто употребляет опиум и марихуану[517]. Такое словоупотребление созвучно со значениями в старых бенгальских словарях, увязывающих «адду» с маргинальным образом жизни. Они определяют «адду» как место сбора «плохих» людей или людей дурных занятий («кулок», «дурбритта»)[518].

В свою очередь, употребление слова «маджлиш» – как в «Хутоме», так и в других текстах, – предполагает формы социальных собраний, по умолчанию связанных с благосостоянием и патронажем, и часто сопровождается иллюстрациями, изображающими мужчин, собравшихся в гостиной богатого человека («байтхак» или «байтхакхана»). В «Хутоме», например, «маджлиш» сопровождается вином, танцующими девушками, канделябрами, дорогими нарядами и пьяными стычками – всеми атрибутами нуворишей Калькутты начала XIX века и их «испорченных» потомков[519]. Многие из этих ассоциаций ослабевают в XX веке, но «маджлиш» как место сохраняет структурную привязку к патрону, состоятельному человеку, вне гостиной (или «байтхакханы») которого собрание просто не смогло бы состояться. И чаще всего это слово связано с местом, где проходят какие-то представления – пение, танцы, декламация стихов и так далее. Разговоры здесь если и не были исключительно подобострастными, то уж точно не были полностью демократичными, поскольку само наличие патрона разными путями влияло на речевые паттерны всей группы. Неудивительно, что в словаре Субала Митры, впервые опубликованном в 1906 году, «маджлиш» объясняется как «картабхаджа далер сабха», или «встреча тех, кто поклоняется хозяину» («картабхаджа», между прочим, было еще и названием бенгальской религиозной секты)[520].

Напротив, невзирая на позднейшее перекрытие семантических полей слов «адда» и «маджлиш», та «адда», которой в 1950-е годы восхищается Буддхадев Бозе, безусловно имеет демократический характер, связанный с жизнью среднего класса. «Каждый пользуется в „адде“ равным статусом», пишет Бозе и продолжает:

Различий между людьми в тех аспектах жизни, которые касаются размеров заработка, нельзя избежать. Но те, кто не умеет отбросить это чувство розни подобно тому, как снимают с себя рабочую одежду, никогда не смогут прочувствовать вкус «адды». Если случится так, что среди гостей окажется тот, чей статус столь высок, что мы никак не можем об этом забыть, то мы сядем у его ног как верные почитатели, но его не пригласят [разделить] нашу радость, поскольку сам источник «адды» превратится в лед в тот момент, когда взор этого человека обратится к нему. И сходным образом, если окажутся люди, чей умственный уровень значительно ниже, чем у других, то им следует держаться в стороне, и так будет удобней для всех.[521]

Разумеется, ни одна «адда» никогда не была лишь такой, лишь чистой демократической практикой. На многих «аддах» собирались важные люди, которые представляли для собраний свои гостиные. «Адда» в XX веке оставалась гибридом, сочетавшим элементы «маджлиша» с элементами разговоров в кофейне. Но появление демократической чувствительности отделяет речевые паттерны «адды» в «байтхакхане» патрона от «адды» в публичном месте.

Интересные примеры бесед на вымышленной «адде», собирающейся регулярно в чьей-то «байтхакхане», можно найти в коротких шутливых рассказах «Ламбакарна» и «Дакшинрай», опубликованных в 1915–16 и в 1928–29 годах соответственно. Парашурам (Раджшекар Бозе) написал оба рассказа в период антибританского националистического движения. Роль хозяина в обеих историях отведена состоятельному бенгальскому землевладельцу, представленному как «Рой Бангшалочан Банерджи Бахадур, заминдар и почетный магистрат, судья Белегхаты[522]». В первом рассказе, «Ламбакарна», нам представляют набор персонажей «адды», регулярно собирающихся у Бангшалочана:

На вечерней «адде», собиравшейся в «байтхакхане» у Бангшалочан-бабу можно было каждый вечер услышать много громких слов. Губернатор Сурен Банруджи[523], «Мохунбаган»[524]; духовные истины, похоронная церемония местного жителя, старика Адхара, новый крокодил в Алипоре[525] – нет таких тем, которые остались бы без внимания. Недавно, на протяжении последних семи дней, предметом дискуссии был тигр. Наген, шурин