— А я думаю, что кончена. И так думают большиеколпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании,что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка, ] вообще непорох решит дело, а те, кто его выдумали, — сказал Билибин, повторяя одно изсвоих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. — Вопростолько в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусскимкоролем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l`Autriche,[принудят Австрию, ] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтобусловиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [КампоФормио. ]

— Но что за необычайная гениальность! — вдругвскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. — Ичто за счастие этому человеку!

— Buonaparte? [Буонапарте?] — вопросительносказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot[словечко]. — Bu onaparte? — сказал он, ударяя особенно на u. — Я думаю,однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il fautlui faire grace de l`u. [надо его избавить от и. ] Я решительно делаюнововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].

— Нет, без шуток, — сказал князь Андрей, —неужели вы думаете, что кампания кончена?

— Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, аона к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что,во-первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour lepillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей, ] армия разбита,столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз, ]Сардинское величество. И потому — entre nous, mon cher [между нами, мой милый]— я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проектымира, тайного мира, отдельно заключенного.

— Это не может быть! — сказал князь Андрей, —это было бы слишком гадко.

— Qui vivra verra, [Поживем, увидим, ] —сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.

Когда князь Андрей пришел в приготовленную длянего комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, — онпочувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко,далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выходи парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.

Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушахего затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются сгоры растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогаетсяего сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокругнего, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он неиспытывал с самого детства.

Он пробудился…

«Да, всё это было!..» сказал он, счастливо, детски-улыбаясьсам себе, и заснул крепким, молодым сном.

На другой день он проснулся поздно.Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надопредставляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийскогофлигель-адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полнуюпарадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он,свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. Вкабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С княземИпполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком;с другими его познакомил Билибин.

Господа, бывавшие у Билибина, светские,молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок,который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nôtres. Вкружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои,не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света,отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа,повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли всвой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления вразговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опятьрассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.

— Но особенно хорошо, — говорил один,рассказывая неудачу товарища-дипломата, — особенно хорошо то, что канцлер прямосказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрелна это. Видите вы его фигуру при этом?…

— Но что всего хуже, господа, я вам выдаюКурагина: человек в несчастии, и этим-то пользуется этот Дон-Жуан, этот ужасныйчеловек!

Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле,положив ноги через ручку. Он засмеялся.

— Parlez-moi de ça, [Ну-ка, ну-ка, ] —сказал он.

— О, Дон-Жуан! О, змея! — послышались голоса.

— Вы не знаете, Болконский, — обратилсяБилибин к князю Андрею, — что все ужасы французской армии (я чуть было несказал — русской армии) — ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинамиэтот человек.

— La femme est la compagne de l`homme,[Женщина — подруга мужчины, ] — произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнетна свои поднятые ноги.

Билибин и наши расхохотались, глядя в глазаИпполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно былопризнаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.

— Нет, я должен вас угостить Курагиным, —сказал Билибин тихо Болконскому. — Он прелестен, когда рассуждает о политике,надо видеть эту важность.

Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу своискладки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступилиобоих.

— Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer unsentiment d`alliance, — начал Ипполит, значительно оглядывая всех, — sansexprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… etpuis si sa Majeste l`Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance…[Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как всвоей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величествоимператор не изменит сущности нашего союза…]