— Кажется, был, — отозвалась Галина Ивановна. — Сейчас поищу!

Пока женщина искала стрептоцид, в ванне воцарилась неловкая пауза. Мила смотрела то на рану, то на рубашку, то на шрамы на полуобнажённом теле. Палашов не сводил глаз с девушки. Ему было забавно, как она жонглирует взглядом лишь бы избежать его стальных насмешливых глаз. Он думал, чтобы такое сказать ей, чтобы она немного расслабилась, но в голову лезли одни дурацкие мысли, выскажи он которые, они бы ещё больше девчонку напрягли.

— Никакая я вам не графинечка, ясно? — заявила вдруг она. — И нечего на меня пялиться.

Он прыснул со смеху. Отсмеявшись, он выступил:

— Но это же невозможно! Ты божественно забавна!

— Да ну вас!

Она повернулась к нему спиной, сложив руки на груди. Он взял и скученным кончиком бинта пощекотал ей шею. Она хотела огрызнуться, но в это время подошла мама с несколькими пакетиками стрептоцида.

— Мне повезло. Огромное спасибо! — с улыбкой сказал следователь.

Галина Ивановна взглянула на его рану, передавая лекарство дочери.

— Кто это вас так?

— Подождите, пожалуйста, вам Мила сейчас всё расскажет.

— Я вас жду в Милиной комнате.

Женщина удалилась, чтобы не мешать. Палашов взял у Милы из прохладных рук один пакетик и вскрыл, затем начал сыпать белый порошок на рану, которая была длиной с ладонь, и одного пакетика оказалось маловато, поэтому он взял и вскрыл ещё один. Когда рана была готова, он накрыл её повязкой.

— Теперь твоя партия. Забинтуй, пожалуйста!

Мила начала заматывать руку бинтом.

— Туже! Ещё туже! Теперь хорошо.

— Как же вы поедете?

— О, это не самое страшное. Доберусь как-нибудь.

— А что самое страшное?

— Ты знаешь. Или догадываешься. Вот о чём ты догадываешься, то и самое страшное.

— И мне страшно… Как же мне страшно!..

Она закончила бинтовать, разрезала бинт надвое и завязала на бантик.

— Перевяжи на узел, а то если бантик дорогой развяжется, я не смогу снова туго завязать одной рукой. Можно покурить у вас на балконе?

— Курите. Балкон в моей комнате.

Она поцеловала его руку в повязку, а на его озадаченный взгляд сказала:

— Чтобы быстрее зажила.

— Всё-таки нечестно это. Ты делаешь, что пожелаешь, а я связан по рукам и ногам.

— Но кто-то же должен быть благоразумен. Как старшему и как мужчине, я считаю, положено вам.

— Справедливо!

И он натянул рубашку, закатав повреждённый рукав, нащупал сигареты в заднем кармане, протиснулся между раковиной и девушкой, оттеснив и прижав её к стиральной машине, одарив вызывающим взглядом. Вдруг его накрыла неожиданная мысль, даже не мысль, а предчувствие, которое он незамедлительно высказал:

— Я тебя прошу: не называй меня больше хорошим, ведь ты из-за меня ещё наревёшься.

Он улыбнулся. Если бы она знала, что это не самоуверенное злорадство, а всего лишь глупое удивление, почему солнце должно реветь из-за какой-то там космической пылинки, пролетавшей себе мимо и попавшейся на его магнетизм. Ему захотелось схватить её рукой за щёки, сжать их и поцеловать в смешно распухшие и покорёженные губы. Плачущее солнце — да, это забавно, это невероятно!

Следователь отправился искать балкон.

Папка нелепо погиб: хряпнул зимой после работы у кого-то самогону, дошёл до дому да решил посидеть на лавочке, уснул и замёрз насмерть. Ещё бы жить да жить, девчонок своих в люди выводить!

Судьба Галкиной матери была тяжёлой: она рано вышла замуж, родила четверых детей, преждевременно осталась на селе без кормильца. Второй из малышей, старший Галкин братик, умер от дифтерии ещё совсем крохой, двух лет. Первенец, Никита, дома отсутствовал, учился в школе в старших классах далеко от дома и стоял на постое у какой-то женщины, за что мама расплачивалась мешками с картошкой. Мать одна поднимала девочек, Сонечку и Галочку. Работала Серафима Ильинична на животноводческой ферме в колхозе, ходила за коровами да свиньями, получала мешками с мукой или сахаром за трудодни19, пока их не заменили зарплатой.

Встань ни свет ни заря, корову выгони, печь истопи, кашу навари, грядки прополи да беги на ферму корм животным задавать, стойла вычищать, поросяток от свиноматки отсаживать, чтобы не сожрала (бывало такое). Потом несись домой девок корми, в школу собирай. Зимой одеть не во что — валенки одни на двоих, шубка, шапка тоже — так и ходят в школу по очереди, в две смены. Потом обед состряпай, дома прибери да снова за обиход живности принимайся. Затем девчонок кормить, уроки учить. Так и с ужином. Вечером с керосинкой долго не посидишь, да и доползти бы скорее до подушки.

Галка ходила не раз и не два с мамкой на работу. Из этих походов ей запомнился усиленный втрое запах, с которым мамка возвращалась домой; пар из коровьих ртов; верные ласковые глаза бурёнок, встречавшие свою кормилицу внимательным взглядом и вытянутыми в её сторону толстыми шеями. И несмотря на живой интерес и приязнь к этим коровушкам, Галка уже тогда знала, что не будет жить как мать, не станет ухаживать за животными.

Старый школьный учитель поговаривал: «Бог, если Он есть, знает на пять, я — на четыре, ну а ты — на три. Садись, три». После урока он задержал Галку и сказал ей, разместившейся за первой партой напротив него:

— Галина, не печалься из-за троек по физике, химии, математике, — а сам он вёл физику, — твой конёк — языки. На них и налегай! Всё, свободна!

Галка быстро забыла этот мимолётный случай, но зерно было брошено в душу и росло, и зрело в ней, пока не проросло к старшим классам, когда не было рядом уже того учителя, когда жила она, как и Никита в своё время, у чужой тётки.

Как-то так само собой решилось: девочка будет учителем английского языка. У неё были неплохи дела и с немецким. Только вот учительница уехала в город, а замены ей не нашлось.

Галка стала лучшей ученицей — умна, начитана. Щеголяла самодельными нарядами,