союзниками царской администрации. Скорее они также преследовали собственные интересы и в случае конфликта отдавали им приоритет. В этом отношении регион казахских степей вдоль линий в XVIII веке по праву можно охарактеризовать как «зону активного обмена и взаимной аккультурации» или в том смысле, который подразумевает Р. Уайт, как middle ground[785].

Но взгляд на культуру приграничья вдоль линий вводит в заблуждение, если остановиться только на недостаточной лояльности. Маликов оставляет открытым вопрос, в какой степени охарактеризованное им практическое взаимодействие вдоль линий принципиально и настойчиво нарушало предписания, которые исходили от Коллегии иностранных дел в Санкт-Петербурге и от назначенного центром губернатора. Также остается неясным, какие непреднамеренные последствия, якобы вызванные местными условиями, не были предусмотрены царским правительством.

Скорее анализ, рассматривающий практику формирования территорий на протяжении всего XVIII века, показывает, что укрепленные линии, насколько это было возможно, выполнили намеченную российской стороной задачу, насильственным образом «усмирили» башкир и привели в колониальную зависимость казахов Младшего, а позднее и Среднего жуза. То, что когда-то казалось неуправляемым регионом фронтира, превратилось в двойную пограничную область, которая как перед линией, так и за ней все больше подчинялась российским правилам игры.

Конструкция «внутри» и «снаружи»

Понятие «линия» являлось программным[786]. Лишь с помощью фортификационных цепей были созданы однозначно определяемые линии. Переходные зоны от лесных и луговых ландшафтов к открытой степи сами по себе определяли границы линий столь же мало, как и сам степной ландшафт[787]. Ход линий и строительство форпостов, редутов или крепостей зависели от возможностей обороны, свойств почвы, запасов древесины и от осуществимости снабжения гарнизонов крепостей[788]. Большую роль сыграло и то, что картография при Петре I не только активно поддерживалась, но и соответствовала строгим европейским стандартам[789]. Инженеры-строители крепостей и военные нуждались в точной информации о местности. Не случайно именно Иван Кирилов и Василий Татищев, при которых тактика окружения и формирования территории с помощью линий укреплений на южной периферии получила реальное развитие, долгое время несли основную ответственность за координацию, сбор, составление и оценку всех картографических данных в Российской империи.

Именно Кирилов в 1734 году издал первый «Атлас Всероссийской империи», а Татищев устранил недостатки первого издания и в 1745 году в сотрудничестве с Императорской Академией наук способствовал публикации на тот момент самого амбициозного в картографическом плане атласа Российской империи[790]. Для картографических исследований было бы полезно более детально проработать связь и взаимозависимость имперской и колониальной политики в южных степных районах, строительства укрепленных линий и одновременной активизации картографических исследований в 1730–1740‐х годах[791].

С точно заданными линиями в одночасье возникли новые территориальные характеристики. Будто прорезанные ножом, валы образовали области, которые с тех пор, в том числе в рассматриваемую эпоху, назывались внутренними (внутри, внутренняя или здешняя сторона) и внешними (внешняя сторона)[792]. Вместе с тем как по эту, так и по ту сторону номинально жили подданные Российской империи: так же как живущие «внутри» башкиры, кочующие «снаружи» казахи тоже принесли Анне Иоанновне присягу на верность. Все, кто жил внутри линий, были причислены российской стороной «к империи», несмотря на их восстания. С другой стороны, статус тех, кто жил на внешней стороне линий, был политически амбивалентным: будучи номинально подданными императрицы, они находились под ее покровительством, но российская правовая система распространялась на них лишь в ограниченной мере. Следуя характеристике колониальных территорий теоретика государственного права Георга Еллинека, по крайней мере в отношении казахов Младшего жуза можно сказать следующее: «Они принадлежат империи, но не относятся к ней» («Sie gehören dem Reiche, aber nicht zum Reiche»)[793].

Создавая «внутренний» и «внешний» фронтир, российское правительство преследовало несколько целей. Внутри оно возвело бастион, чтобы под его сенью ускорить расселение русских крестьян и предотвратить бегство крепостных от дворян-помещиков в открытую степь. Снаружи укрепленные линии с размещенными на них гарнизонами служили для защиты внутренних пограничных земель от грабительских казахских набегов. Кроме того, правительство создало базу для преследования казахских грабителей или карательных мер против ближайших казахских поселений.

И наконец, с помощью укрепленных линий российское правительство отделило различные кочевые племена друг от друга. Валы не в последнюю очередь возводились из‐за опасений, что башкиры, калмыки и казахи, ведущие вызывающий настороженность кочевой образ жизни, могут объединиться против Российской империи[794]. Более того, когда казахам из‐за брешей в защите укрепленных линий снова удавалось напасть на российские поселения или совершить набег на караваны, правительство прибегало к своему традиционному средству «разделяй и властвуй» (divide et impera). Если раньше восстания башкир подавлялись силами казахов, то теперь совершать набеги на казахов и грабить отправлялись калмыки и башкиры. Башкирам запрещалось пересекать укрепленные линии «наружу», казахам не позволяли совершать ответные походы «внутрь». «Итак, одних против других побуждая, — аргументировали российские посредники и стратеги Тевкелев и Рычков в 1759 году, — напреде ими ж самими их усмирять и обезсиливать»[795].

Рис. 16. Башкиры и казахи. Акварель Г. Э. Опица. 1814. Национальный музей Республики Башкортостан, Российская Федерация

Эта политика в долгосрочной перспективе во многих отношениях привела к успеху. Действительно, российской стороне за несколько десятилетий удалось настолько настроить племена друг против друга, что они поколениями враждовали вплоть до XIX века[796]. Кроме того, укрепленные линии лишили башкир малейшей возможности ведения политики смены союзов. Вместе с тем для них как для кочевников, окруженных линиями одновременно с трех сторон, больше не оставалось возможности бежать в Крымское ханство.

С другой стороны, Младший жуз столкнулся из‐за строительства Яицкой и Оренбургской линий с теми же угрожающими жизни последствиями, с которыми ранее столкнулись калмыки при строительстве Царицынской линии при Петре I: доступ к самым ценным для них в зимнее время пастбищам в один момент оказался закрыт. Это привело к сокращению поголовья скота и обнищанию населения. Не было такого вопроса, который, с точки зрения казахов, до конца XVIII века в большей степени обострял бы отношения с российским правительством, чем этот[797]. Но ни настойчивые прошения к губернаторам и царям, ни восстания, ни незаконные пересечения Яицкой линии не способствовали изменению позиции правительства. Только восстание Пугачева в 1770‐х годах привело к временным уступкам: правительству понадобились силы на подавление восстания, поэтому оно позволило казахам в определенных местах пересекать Яицкую линию и там зимовать — правда, только при условии, что в качестве гарантии своего миролюбия старшины предоставят многочисленных заложников и что с таянием льда они снова вернутся на «внешние» территории[798].

Вместе с