комиссия[826]. Фактически царской администрации удалось снова восстановить контроль над внутренней границей: оренбургский военный губернатор Григорий Семенович Волконский в 1810 году в обращении к императору Александру I в замешательстве заметил, что в случае с казахами [Внутренней Орды] их присоединение удалось не столько за счет дальнейшего расширения укрепленных линий, сколько за счет «допуска» казахов «внутрь»[827].

В то же время эксперимент с Внутренней Ордой изменил характер Оренбургской линии. Российская база экспансии временно превратилась в своего рода внутриимперскую государственную границу: спустя двенадцать лет после введения билетов они уже были переименованы в «визы», которые оценивались в зависимости от длительности пребывания и которые, наряду со статусом пребывания, давали казахам право наниматься в качестве низкооплачиваемых рабочих к жителям Оренбургской линии на «внутренней» стороне[828]. И когда в 1827 году многочисленные казахи снова захотели пересечь линию «изнутри» «наружу» для обратного переселения, оренбургский военный губернатор Петр Кириллович Эссен обосновал свою угрозу применить суровые наказания за такой переход тем, что речь идет о сохранности «неприкосновенности границы», «целости линии»[829]. Таким образом, возник типичный для колониального правления фронтир, с такой парадоксальной особенностью, что, с одной стороны, был задуман государственный пограничный режим с правилами въезда и выезда, но, с другой стороны, ни граница не рассматривалась как общепринятая, ни пограничный режим не препятствовал передвижениям через границу, а лишь регулировал движения подданных с обеих сторон в соответствии с правилами российской метрополии[830].

В целом насильственное упорядочение территорий на южной периферии державы принесло царской администрации свои плоды. По мере политического внедрения в системы правления Младшего и Среднего жузов и их постепенного распада ближайший к линии «внешний» фронтир также со временем превратился в продолжение «внутреннего». Строительство новых крепостей и линий дальше на юг казалось возможным и заманчивым, необходимость окончательного установления государственной границы не стояла на повестке дня. Напротив, в 1802 году министр коммерции Николай Петрович Румянцев надеялся в отношении новых линий не только на стимулирование торговли, но и на то, что они позволят «и из самых киргисцов соделать со временем добрых слуг отечеству, подобно башкирцам»[831]. В уставе от 1822 года эта точка зрения была дополнена мнением, что Сибирская линия будет перемещаться «по мере распространения порядка в занимаемых Киргизами [казахами] землях» далее «вперед», чтобы однажды (когда именно, неизвестно) закончиться, установив «постоянное утверждение себя на действительной Государственной границе». Однако оставался открытым вопрос, где должна была располагаться эта «действительная Государственная граница»[832].

В 1825 году коллежский советник Григорий Александрович Демидов поддержал перед царем Александром I требование некоторых российских генералов, которое неоднократно выдвигалось в предыдущее десятилетие, перенести сибирские и Оренбургскую укрепленные линии глубже в казахские степи, указывая, что это обеспечит доступ к запасам золота и серебра, ценным горным породам, а также позволит «разные племена содержать в страхе и повиновении»[833]. «Мне казалось всегда, — писал Демидов, — что сама природа предназначила российской державе перенести военные рубежи свои вовнутрь степей киргизских»[834].

Почти таким же образом примерно за сто лет до этого Иван Кирилов обосновывал свое эмоциональное обращение к Анне Иоанновне по поводу основания Оренбурга и дальнейшей экспансии. Как позже Демидов, он также аргументировал свою позицию привлекательностью прибыльных полезных ископаемых, подчеркивая, кроме того, новые возможности для торговли вплоть до Китая и ссылаясь на положительный колониально-исторический опыт других империй. В начале XVIII века возникла невиданная доныне динамика в сочетании экспансии и колониального формирования территорий господства, которая продолжалась на юге державы почти в течение всего XIX века[835].

Трансфер новой территориальной политики на Северный Кавказ

Использование укрепленных линий для создания новых территорий господства и их «упорядочение» в собственных интересах, конечно, не ограничивались только степными районами, населенными башкирами, калмыками и казахами. Как и во многих других областях имперской политики, спустя десятилетия российское правительство перенесло испытанные средства, в том числе в области преобразования территорий, на другие имперские периферии, в данном случае на Северный Кавказ[836]. Здесь, однако, российскому военному проникновению после строительства первой крепости в Кизляре (1735) у места впадения Терека в Каспийское море изначально препятствовало соперничество с Ираном и Османской империей. В первые два десятилетия после заключения Белградского мирного договора 1739 года, в котором османская и российская стороны договорились о нейтралитете Большой Кабарды, царская администрация сосредоточилась на более тонких формах политического регулирования или на захвате кабардинских князей[837].

Однако с приходом к власти Екатерины II и инициированным ею строительством стратегически важной крепости Моздок (1763) к западу от Кизляра появилась возможность не только создания укрепленной линии вдоль Терека (Азово-Моздокская линия). Прежде всего продвигаемое под руководством Григория Александровича Потемкина строительство укрепленной линии (1772–1782) от Моздока до расположенного к северо-западу Азова на Азовском море (Кавказская линия) положило начало территориальной реорганизации и преобразованию фронтира, которое следовало образцам, похожим на те, которые применялись в расположенных далее на востоке степных районах против башкир и казахов[838]: и здесь линия, которая в результате протянулась от Каспийского до Черного моря, была также проложена прямо через территории расселения различных этнических групп (главным образом кабардинцев и ногайских татар), а с лишением наиболее плодородных пастбищ жизнь в уязвимой экосистеме степных районов была в значительной степени разрушена. Царская сторона ослабляла кабардинцев и ногайских татар, ужесточая контроль над рынками, рыбными запасами, пастбищами и лесами, и использовала крупные крепости как места для удержания заложников[839].

Казачьи отряды формировались заново или принудительно набирались из Волжского казачества и расселялись вдоль линий для постоянной службы, «внутренние» земли оставлялись под российскую крестьянскую колонизацию, линии использовались казаками как отправной пункт для «карательных экспедиций», в результате которых деревни коренного населения произвольно разрушались, скот угонялся, жители принудительно переселялись, а женщины и дети угонялись в плен[840].

Рассматривая жизнь вдоль российского фронтира на Северном Кавказе, Томас Барретт смог убедительно продемонстрировать, как строительство линий создало линии неопределенности (lines of uncertainty) для коренного населения, земли которых располагались на юге[841]. Следуя за выводами Ю. Маликова о российско-казахском фронтире, Барретт показывает на примере Северного Кавказа, что невозможно провести линию между «колонизаторами» и «колонизованными»: кабардинские князья и предводители других горных народов организовывали нападения и похищали людей, коренные сельские жители и казаки с разрешения или по распоряжению российских наместников совершали набеги. Здесь было бы уместнее говорить о «срединном пространстве» (middle ground) в понимании Р. Уайта.

Рис. 19. Кавказские линии XVIII века и российская южная граница 1829 года