обменивали, укрепленные линии стали не только идеальным местом для передачи и обмена заложников, но и местом их длительного содержания[813].

Укрепленные сооружения и созданные в них аманатские дворы в некоторой степени символизировали территорию перехода, связующее звено между «внутренним» и «внешним» фронтиром: по мере того как желание российской элиты изменить казахский образ жизни и приблизить его к русской цивилизации возрастало, с 1760‐х годов были предприняты многочисленные попытки обучить заложников из числа коренного населения, заключенных в крепостях, русскому языку, культуре и русскому судопроизводству, прежде чем они снова вернутся в свои сообщества и будут выполнять там просветительскую функцию[814].

Но, наряду с «пряником», двойная стратегия оренбургского губернатора включала в себя и «кнут». Хотя губернатор больше не беспокоился по поводу «усмирения» башкир, поскольку их окружали крепостными линиями, он считал необходимым военное устрашение казахов с их открытыми флангами на юге и востоке. С помощью «страха и террора» казахов необходимо было привести «в лучшее состояние». Пограничные командиры иногда называли свои «карательные экспедиции» поисками, иногда описывали свои действия с помощью казахского понятия барымта или образованной от него русифицированной версии баранта.

Это обозначение являлось отсылкой к исконному методу разрешения конфликтов в соответствии с обычным правом (адат) многих этнических групп в степях, при котором на действия, воспринимаемые как неправомерные, реагировали кражей поголовья скота, а иногда и похищением людей. Скот удерживался до тех пор, пока сторона, которая считала, что ее права были нарушены, не получала компенсацию от другой стороны. Царская администрация принципиально клеймила баранту с середины XVIII века как признак грубости и жестокости «диких народов» (с 1822 года казахи, участвовавшие в баранте, юридически даже считались преступниками). Однако на протяжении десятилетий подобные грабежи неоднократно сознательно допускались со стороны российских войск при крепостях, их маскировали под карательные экспедиции или даже давали указания казакам и другим подразделениям местных российских гарнизонов совершать набеги на казахские поселения и грабить их[815].

Зачастую в случае с казачьими пограничными войсками цель состояла не в том, чтобы отомстить за совершенные казахами разбойные нападения на российские поселения, преследуя «преступников» в степи и наказывая их. Обозначение российских действий как «карательные экспедиции» (будь то поиски или баранты) скорее скрывало реальные намерения и маневры российских войск. В действительности казахские отряды после набега регулярно спасались бегством, потому что умели быстро отступать в степь. Напротив, нападения, грабежи и довольно часто человеческие потери терпели казахи, которые просто пасли свой скот вблизи пограничных линий и не имели никакого отношения к отрядам, нападающим на российские поселения[816].

Таким образом, российская администрация действовала так же, как большинство других колониальных держав в рамках европейской экспансии, — например, испанцы в 1599 году в Нью-Мексико, португальцы в XVI веке в Бразилии, голландцы в начале XVII века на острове пряностей Амбон или буры в 1772 году в южноафриканском Роххевелде[817]. Разработанные Дирком Вальтером характеристики «карательных экспедиций» — «классического инструмента господства в районе военизированного фронтира» в рамках европейской экспансии — также во всей полноте применимы и к методам действий царских властей на юге (и востоке): «Наказание и поддержание престижа как цель; чрезмерное насилие, не пропорциональное поводу для его применения, назначающее целые группы ответственными за отдельные нападения и служащее исключительно для запугивания и поощрения других (encourager les autres); и полное безразличие к последствиям интервенции»[818].

Опять же, именно укрепленные линии за счет разделения «внутренней» и «внешней» сторон образовывали фронтир для «малоинвазивных» военных походов, которые велись на протяжении десятилетий: сами крепости одновременно являлись и исходным пунктом, и местом отступления российских пограничных войск, а радиус военных походов ограничивался расстоянием, которое за день можно было преодолеть на лошади туда и обратно.

В то время как нападения служили русским войскам и особенно казакам для личного обогащения, казахов это приводило в отчаяние и увеличивало степень обнищания[819]. При этом их недовольство было направлено не только против таких «карательных экспедиций». Вопреки планам оренбургских губернаторов, наступление русских как таковое, разорение жизненно важных пастбищ и передача пастбищных угодий российским жителям не позволили казахам «прийти в спокойство» вплоть до конца XVIII века. Вместо этого напряженная обстановка неоднократно провоцировала крупные бунты и восстания[820].

Рис. 18. Букеевская Орда на «внутренней стороне», Младший, Средний и Старший казахские жузы на «внешней стороне». Средняя Азия в XIX веке

Эксперимент: создание «Внутренней Орды»

Когда в 1799 году внутриказахские раздоры побудили казахского султана Букея обратиться к царскому правительству с вопросом о том, можно ли ему со своей обедневшей свитой, состоящей из 5000 кибиток Младшего жуза, пересечь реку Урал, чтобы навсегда поселиться на «внутренней» стороне, царское правительство увидело в этом новые возможности для своей политики фронтира. Территория, о которой шла речь, почти полностью опустела в результате исхода калмыков в 1771 году[821]. Даже если польза казахов для державы оценивается не слишком высоко, писал инспектор астраханского кордона Иринарх Иванович Завалишин министру внутренних дел Виктору Павловичу Кочубею, можно надеяться, что контакт с русскими поселенцами на «внутренней» стороне «поумягчит, может быть, дикие их нравы и тем заманит, наконец, и к самой оседлости»[822]. Когда они привыкнут к жизни на «внутренней» стороне и «обрусеют», то следует заложить деревни[823]. Учитывая эту связь между распределением территории господства и ожиданиями цивилизации и ассимиляции, император Александр I в 1801 году разрешил султану Букею пересечь с казахами Урал, чтобы навсегда поселиться на «внутренней» стороне, и нарек их с этих пор Букеевской, или Внутренней, Ордой.

Разумеется, это пошатнуло прежнюю территориальную организацию фронтира. Оставшиеся «снаружи» казахи Младшего жуза, которым десятилетиями отказывали в праве выводить свой скот в зимние месяцы на плодородные «внутренние» пастбища, выплеснули свою озлобленность, возникшую из‐за особого отношения к султану Букею, и самовольно организовали себе доступ к «внутренней» стороне в зимние месяцы[824]. Таким образом, пастбищ, выделенных Букеевской Орде для ее выживания, уже не хватало. Часть Букеевской Орды тайно попыталась снова уйти на «внешнюю территорию». Однако такое возвратное движение полностью противоречило представлениям царского правительства, которое по отношению к «внутреннему» фронтиру (в отличие от «внешнего») претендовало на то, чтобы полностью контролировать передвижения своих подданных и силой пресекать их[825].

Чтобы внести порядок, император Александр I в 1808 году приказал одобрить переход «внешних» казахов Младшего жуза, но строго ограничить его зимними месяцами, обеспечить предоставлением заложников (предпочтительно в виде самих вождей племен) и привязать возможность перехода билетами, которые должна была выдавать оренбургская пограничная