новым «внутренним» и «внешним» фронтиром появились и новые цели. Примерно в середине XVIII века Коллегия иностранных дел в Санкт-Петербурге обратилась к оренбургскому губернатору Неплюеву с вопросом, нельзя ли изгнать живущих «снаружи» казахов с территорий, расположенных вблизи российских линий, далее в глубь степей[799]. В запросе подчеркивается: укрепленные линии, которые возводились с огромными усилиями и большими финансовыми затратами, ни в коем случае не были задуманы как постоянные внешние границы. Скорее их можно понять только с точки зрения концепции российского фронтира: территории державы, расположенные за линиями, не считались чужими. Они также представляли собой объект для притязаний правительства по организации территорий и могли меняться. Те области, которые располагались ближе к линиям, могли в один день стать «внутренними территориями» по отношению к более удаленным степным районам, как это произошло с «внутренним» фронтиром, недавно окруженным укрепленными линиями. И даже территории, лежащие с российской точки зрения «по эту сторону» линии, по мнению российской имперской элиты, делились на уже освоенную центральную территорию и пограничную область, которую еще предстояло стабилизировать. Этот внутренне дифференцированный территориальный порядок составлял ядро российской политики фронтира на юге империи.

Но даже если создание «внутреннего» и «внешнего» фронтира было заведомо временным и к тому же внутренне неоднородным, территориальные обозначения как таковые дают представление о том, с какими ментальными географическими картами работало царское правительство и его администрация вдоль южной периферии державы. Конструкция, в соответствии с которой совокупность всех территорий на «внутренней стороне» линий рассматривалась как «внутренняя территория», выявила базовую идею, которая многое говорит о том, какой пространственный образ Российской империи в целом сложился у имперской элиты[800].

Согласно этому представлению, между центром/метрополией и периферией, которую еще необходимо было стабилизировалась, несмотря на проживающее там нерусское население, не была проведена ментальная разделительная линия. По крайней мере, этого не происходило до тех пор, пока шла речь об описании отношения к территории «за пределами» линий. Обе стороны, и метрополия, и периферия, скорее относились к одной и той же универсальной единице, одной и той же воображаемой общей «внутренней территории». Эта «внутренняя» территория господства ментально включала в себя территории, захваченные и колонизированные российским центром или подлежащие колонизации в ближайшем будущем. Пространственный образ лишь на первый взгляд противоречил тому, что в отношении части нерусского населения «внутренней территории» осуществлялась колониальная политика. Фактически, по аналогии с представлением о российском подданстве, даже в образе территорий господства отражалась доминирующая целевая установка российской элиты в XVIII веке — слияние формировавшегося преимущественно русского домодерного национального государства с Российской империей, которую еще предстояло цивилизировать на ее южной и восточной перифериях[801].

Укрепленные линии и крепости как база для российской политики цивилизирования

Планируемые в среднесрочной перспективе изменения существующего внешнего фронтира, задуманного лишь как временный, заставляли постоянно размышлять о том, как добиться этого изменения. Идея полного разгрома и изгнания тех казахских племен, чьи исторические территории расселения располагались вблизи линий, в последующие десятилетия неоднократно вызывала резонанс как в центре, так и среди военных на местах[802]. Но ответственные местные политические власти отмахнулись от нее. Если калмыков, башкир и казаков вновь натравить на казахов, чтобы удерживать тех вдали от российских линий, то, по мнению Ивана Неплюева, такое противостояние имело бы больше негативных, чем позитивных последствий. Младший жуз, внутри которого в тот момент царила разобщенность, воссоединился бы в борьбе и в отместку сделал бы «внешний» пограничный регион гораздо менее безопасным, чем он был на тот момент, и надолго нарушил бы торговлю между азиатскими и российскими купцами. Кроме того, необходимо было позаботиться о том, чтобы не толкнуть казахов в объятья джунгарского, китайского или даже персидского правителя[803].

Поэтому вместо одностороннего военного «решения» казахской проблемы Неплюев выступал за политику кнута и пряника:

Те крепости охраняя, башкирцов обуздать, а киргис-кайсак от обыкновенного воровства удерживать и, усматривая их пролазы, возможные поиски чинить, а впротчем, оные народы отчасти страхом, а больши добрыми распорятками в верности содержать и время от времяни чрез торг и добрые распоряжении в лутшее состояние и в спокойство приводить[804].

Тем самым Неплюев охарактеризовал двойную стратегию: помимо военного присутствия, для казахов должны быть открыты торговые возможности и изданы «добрые распорядки». Это позволит привести их в «спокойство» и «лучшее состояние». За этими формулировками не в последнюю очередь стояла цель убедить казахов в среднесрочной и долгосрочной перспективе отказаться от кочевой жизни и приучить их к земледелию и оседлости. Во второй половине XVIII века на южном фронтире державы оседлость и земледелие стали доминирующим организующим принципом[805]. В представлении Д. В. Волкова, исходя из государственных интересов альтернативы этому перевоспитанию не существовало: «Где заведется пашня, там и домостройство, а где домостройство, там и тишина и власть законов. Напротиву того кочующие народы всегда будут ветрены и законам не подчинены»[806].

В качестве места для такого перевоспитания и для стимулов, которые необходимо было создать для перевоспитания, укрепленные линии подходили идеально. Здесь могли быть основаны рынки, охраняемые гарнизонными войсками, которые, как в случае с торговой площадью Оренбургской крепости, развивали направление, которое уже вскоре достигло Шелкового пути[807]. Благодаря льготным ценам казахские кочевники познакомились с хлебом и зерном и открыли для себя русские предметы быта и роскоши[808]. Нурали-хан и казахские старшины Младшего жуза в 1760‐х годах могли даже бесплатно брать хлеб в крепостях в качестве своего рода выплаты жалованья зимой[809].

Именно благодаря казахским вождям российская сторона надеялась оказать воздействие на обычаи и традиции жузов, отучить их от «беспокойного» кочевого образа жизни и постепенно привести к цивилизации в российской интерпретации[810]. Возросшая в результате хлебных поставок зависимость многих казахов от российского снабжения в крепостях дала царскому правительству еще одно важное преимущество: от старшин, которые регулярно возвращались за хлебом, представители царя получали секретную и полезную информацию обо всех трех казахских жузах, а также о намерениях иностранных держав в отношении Российской империи[811].

Рис. 17. Тептярский казак Второго казачьего кавалерийского полка. 1819. Гуашь С. С. Петрова. 2007, реконструкция. Консультант Рамиль Рахимов

Таким образом, функция валов не ограничивалась перекрытием путей и разделением территорий. Скорее вместе с крепостями они образовывали пространство взаимодействия, служившее местом встреч, политического и культурного проникновения[812]. Показательным при этом было удержание казахских заложников в крепостях. Поскольку они в основном были сыновьями казахского хана Младшего жуза, а также других знатных казахских семей и их периодически посещали и