Павел».

— Ну, Балашов, – воскликнул адмирал, – прочтите сами повеление государя императора и прикажите командирам кораблей немедленно собраться ко мне! Я передам им высочайшую волю, и мы со всей возможной поспешностью начнем готовиться к дальнему нашему походу. Я думаю, что мы сможем не позже как через неделю выйти в море.

Медленно и неохотно наступал рассвет. Над Босфором скопились облака. Под ними, как в щели, еще лежала мгла, сквозь нее слабо просвечивали красноватые пятна земли и вершины прибрежных скал.

То усиливающийся, то вновь ослабевающий плеск волн слышался у форштевня флагманского корабля. В утреннем воздухе голоса людей были четки, звучны и слышны далеко над водой. Наплывал откуда-то справа островерхий камень. Он так был слит со своим отражением, что казалось – в море стоймя движется темная, почти черная колонна. За ней показались другие, более широкие и приплюснутые колонны.

Однако, когда корабль подошел ближе, подобия колонн постепенно начали дробиться и уплывать по волне, как клубятся и уплывают клубы дыма.

С корабля стали видны небольшие скалистые островки. За ними земля сразу мощно вздымалась вверх. Там, где все еще тянулись по синеющему небу длинные волокна облаков, показались зазубренные стены крепости и валы батарей.

В походном марше трех колонн эскадра Ушакова приближалась к Босфору – воротам Черного моря.

Ушаков стоял на юте. Он знал берега Черного моря не хуже лоцмана и мог точно определить, что откроется за каждой скалой Босфора, за каждым мысом румелийского или анатолийского берега. Много раз проходил он мимо пролива, но никогда не думал, что явится сюда с эскадрой для спасения Турецкой империи. Тридцать лет султанская Турция была врагом России, и тридцать лет жизни адмирала прошли в борьбе с ней. Разумом Ушаков понимал, что необходимо оказать Турции помощь в опасный для нее час, но освоить эту мысль и привыкнуть к ней ему как-то не удавалось.

Офицеры, окружившие Ушакова на юте, думали о том же.

– Сколь изменчивы судьбы народов, – сказал Балашов, – вчера враги, сегодня друзья. Вместить невозможно.

А грек Метакса добавил:

– Вам нечего бояться, Балашов. У вас скромный нос, он не лезет вперед. Но что делать мне с моим, который столь велик? Я опасаюсь, что кто-нибудь из наших новых друзей по своему обычаю задумает его отрезать и тем спутает все расчеты союзников.

Конечно, труднее всего было переломить себя грекам, а их в этом походе насчитывалось немало на эскадре. Предстояло освобождать от французов Ионические острова, где основным населением были греки, а потому даже командиром флагманского корабля «Святой Павел» был назначен грек капитан Сарандинаки.

Это назначение Ушаков считал неудачным. Сарандинаки ненавидел угнетателей своей родины такой лютой ненавистью, что при будущих сношениях с турками можно было ожидать немало неприятных осложнений.

Но пока были неприятности другого рода.

Черноморский военный флот выходил за пределы родного моря далеко не таким, каким его хотел видеть адмирал. Корабли изнашивались скорее, чем люди. Построенные в свое время наспех (к этому вынудила внезапная война), они не выдерживали сильных ветров и нередко в бурную погоду прекращали крейсерскую службу, укрываясь в бухтах. Адмирал неоднократно писал высшему начальству о состоянии флота, но Мордвинов и вице-президент Адмиралтейств-коллегии Кушелев оставались глухи к его рапортам.

Последствия олимпийской невозмутимости начальства сказались, едва только эскадра под флагом Ушакова – шесть кораблей, семь фрегатов и три посыльных судна – вышла в море. Эскадру встретили сильные ветры, поднимавшие большие волны. На корабле «Святая Троица» и фрегате «Святой Николай» были повреждены рули, а посыльное судно «Святая Ирина» пришлось отправить для исправления обратно в Севастополь.

Адмирал давно привык бороться со всеми неустройствами своими средствами, при помощи команд. Его прекрасно обученные команды, лихие в море и неутомимые на берегу, своим трудом, своим упорством из года в гол исправляли то, что губило высшее начальство своим равнодушием. И только на них, матросов, канониров, офицеров, и надеялся Ушаков в предстоящем долгом и трудном походе.

Как было предписано императором, Ушаков еще из Севастополя послал авизу[13]«Панагия Апотуменгана» в Константинополь к русскому послу Томаре. Теперь он ждал ответа. Все корабли убавили паруса и, покачиваясь на ясной, синей воде, тихо приближались к проливу.

– Я приказал Тизенгаузену торопиться с ответом, когда посылал с ним тайному советнику Томаре повеление императора, – сказал Ушаков, уже испытывая нетерпение.

– Он хороший офицер, исполнительный, – тотчас ответил капитан Сарандинаки. – Вы сами знаете, Федор Федорович, что султаны ничего скоро не делают.

– А это что, не наша «Панагия»? – воскликнул адмирал, поспешно поднимая подзорную трубу.

Он увидел коричневые скалы и белый парус, высунувшийся из-за них, похожий на заячье ухо.

– Нет, не «Панагия», простая фелука, – ответил сам себе Ушаков и вздохнул.

В это время из щели пролива, все еще темной и туманной, вырвалось что-то похожее на освещенную солнцем розовую стрелу и неторопливо поднялось вверх, к черным зубьям крепости.

– Цапля! Смотрите, цапля! – сказал лейтенант Метакса.

На его молодом лице появилось выражение ребяческого удовольствия, а черные, как виноградины, глаза подернулись ласковой дымкой. Он следил за цаплей, пока она не пропала за горой, покрытой кудрявым лесом.

– Этих цапель в Босфоре тучи, – сказал адмирал.

Мысли его снова побежали вперед, к тому, что будет, к тому, что ждет там, в просторах Средиземного моря. Оно походило на котел, это море, в нем плавились интересы большинства народов, населяющих Европу, Ближний Восток и Северную Африку.

«Предстоит мне быть политиком, дипломатом, устроителем чужих судеб, – думал Ушаков. – До сих пор я был только моряком, все вопросы высшей важности решались другими, моими начальниками и государями. Я знал одно дело. А теперь? В такой отдаленности от Петербурга, когда указы и повеления станут приходить ко мне через месяц или полтора, я буду один и должен решать все. На этом кипящем Средиземном море мне надлежит все понять, все взвесить и предусмотреть. А может быть, я к тому не пригоден?»

Но адмирал напрасно задавал себе этот вопрос: он задавал его не совсем искренне.

Как только встала перед ним новая и трудная задача, он уже чувствовал, что у него есть силы справиться с ней. Десять лет назад, возможно, их бы еще не хватило.

С Ушаковым произошло то, что часто случается с людьми творческой специальности, которая требует большого опыта, знания людей и умения управлять ими. В двадцать пять лет можно писать хорошие стихи, но нельзя быть хорошим адмиралом. Недаром сорокалетние адмиралы считаются молодыми.