– Говорите! – кивнул он, беря Сенявина за плечо.

– Государь император сослал фельдмаршала Суворова в его имение под надзор.

Ушаков отшатнулся от Сенявина, как от привидения.

– Что? Что вы сказали? Фельдмаршала Суворова?..

– Да, Федор Федорович. Сей гений не вынес прусской методы и осмеял ее перед лицом государя. Говорят, он сказал: «Пудра – не порох, букли – не пушки, косы – не тесак, я – не немец, а природный русак».

– Да, да, это верно, он истинный россиянин. Он не подобен нам… – пробормотал Ушаков. – Прошу вас, Дмитрий Николаевич, простить меня. Я очень благодарен вам.

И Ушаков, расставшись с Сенявиным, быстро зашагал по камням.

Он не чувствовал уже того подъема, который он только что испытывал на занятиях с офицерами. Опять все было темным, непонятным и бессмысленным, как в ту ночь, когда он простился с Непениным.

То глухое одиночество, которое окружило Ушакова после ареста Непенина, углубилось еще больше известием о ссылке Суворова. Адмирал понял, что как нет на свете совершенных людей, не будет и совершенных монархов. «Не надейтесь на князи земные», – повторял он про себя и уже не ждал ничего хорошего ни от нового монарха, ни от кого другого. Даже обыкновенные люди, с которыми ему приходилось иметь дело, вместо прежних удовлетворительных качеств стали обнаруживать качества дурные.

Дурного в людях открывалось так много, что вся их природа невольно представлялась злой, темной и склонной к преступлениям. Отношения Ушакова к Мордвинову и его окружению приняли настолько ожесточенную форму, что порой Ушаков подумывал подать в отставку. Ему казалось, что нет никакой возможности служить с такой насквозь прогнившей камарильей[11].

В отставку он, однако, не подавал, а, напротив, с особым страстным упорством занимался множеством дел, которым, к его счастью, не предвиделось конца. Адмирал чаще чем обычно выходил с флотом для эволюции. Он никому не давал пощады на ученьях и с упрямой суровостью распекал за нерадение. Ушакова теперь редко видели веселым, да и то только в море. А на берегу он был еще придирчивее к испорченному и ленивому человечеству, об удобствах и здоровье которого, вопреки всякой логике, имел неусыпное попечение.

Больше всего Ушакова беспокоили низкие берега Корабельного и Киленбаночного заливов. Там от застоявшейся воды шли такие ядовитые, полные удушливых миазмов испарения, что приходилось каждые три дня сменять рабочих. И вот низины были засыпаны, а берега укреплены камнем. Городу требовался водопровод, и от горных источников проложили трубы. Строились казармы, дороги, создавались рынки. В одной из балок, которая так и получила потом название «Ушаковой балки», был разбит сад для гуляний, а в бывшем доме адмирала Макензи открыт театр.

Все это делалось под руководством адмирала. Но кончая одни дела, он находил новые. Так, он затеял большую тяжбу с купцами, поднявшими цены на мясо. Ушаков вызвал к себе членов городского магистрата и командиров кораблей. В присутствии адмирала они обличили купцов в недобросовестности и жадности. Сам Ушаков в выражениях очень страстных и не совсем умеренных пригрозил купцам, что в случае их упорства он обратится к высшим властям. Купцы сбавили по копейке на фунт, но на другой же день прекратили убой скота. Несмотря на обращение Ушакова к начальнику края, так и не удалось добиться, чтоб купцы продавали населению мясо «по такции». Это еще больше убедило адмирала в том, что среди людей мошенников становится все больше. Но, потерпев поражение в борьбе с купцами, Ушаков с еще большей горячностью продолжал работу по устройству города.

На осушке болот, на постройках причалов и зданий Ушаков забывал о своем одиночестве, о горечи несбывшихся надежд и даже о людских пороках. Но самым тяжелым временем были для него вечера, когда матросы, заменявшие рабочих, уходили в казармы, офицеры спешили к своим семьям и занятиям, а для адмирала наступали часы, когда он оставался наедине с собой. Он, никогда не замечавший, что именно ему подают на ужин, теперь иногда швырял вилку и нож и кричал на Федора и повара, что они распустились и вместо баранины потчуют его старыми подошвами. В кабинете, когда он начинал по привычке ходить от двери до окна, в нем закипал уже какой-то неопределенный, ни к чему не относящийся, но готовый ухватиться за что попало гнев.

Адмирал начинал припоминать все обиды, нанесенные его самолюбию в течение всей его жизни. А так как жизнь была длинная, то и обид насчитывалось немалое количество. Они осаждали Ушакова, словно волчья стая одинокого путника. Он переживал их заново, негодовал, что лет пятнадцать или двадцать назад говорил не те слова, какие нужно, что недостаточно стойко боролся с людьми, виновными в нанесении ему оскорблений, и незаметно от прошлого возвращался к настоящему.

Он вспоминал о том, что еще не получил ответа от Черноморского адмиралтейского правления на свое представление о награждении командиров судов за их усердие на пользу флота и отечества во время последнего крейсерства. А также и о том, что заведующий артиллерийской частью правления Геринг свои требования и повеления направляет непосредственно артиллерии капитану Юхарину минуя его, командующего флотом, что, без сомнения, оскорбительно для достоинства командующего.

И, не думая о том, что он делает, Ушаков садился к столу и начинал писать рапорт в Черноморское адмиралтейское правление с жалобой на Геринга, на Мордвинова и других членов правления.

Писал он долго и подробно, упоминая, что когда «озарит свет истины, откроются все обстоятельства, равно и о том, что как и чем основано и производится таковым малым иждивением почти из ничего при всех величайших во всем недостатках и неимуществах соделываемое, а прочее всеми приискиваемыми средствами сохраняющееся». Слова оказывались вязкими, казенными, ими трудно было выразить несомненную для него истину, что «когда возникнет справедливость в подробности, окажутся попечительные старания мои по флоту и порту». И ему не казалось странным, что он говорит об озарении истиной и о справедливости людям, которых считал лакеями и прожженными интриганами. Не чувствовал и того, что, обращаясь к ним с жалобой на нанесенные ему «оскорбительности», он прежде всего оскорбляет сам себя. Но в том душевном состоянии, которое им овладело, все как-то спуталось, и его ясный ум блуждал в потемках. Он не удержался и от того, чтоб не подпустить шпильки одному из самых ничтожных людей, такому, как цейгмейстер Геринг, отмечая, что тот действует, «яко самовластитель». Свой длинный рапорт Ушаков адресовал в Черноморское адмиралтейское правление, как бы вовсе не понимая, что жалуется Герингу на Геринга и Мордвинову на Мордвинова.

Рапорт не принес Ушакову облегчения. Он уныло подумал о том, как проходили когда-то вечера с Непениным, как говорили они о больших вещах, больших задачах и как вольно и широко текли их мысли. Тогда самые обыкновенные люди были лучше, и верилось, что будущее станет прекрасным. А теперь остались одни Мордвиновы и геринги.