– Никто, ваше превосходительство…

Адмирал ходил у рогаток, прямо по лужам, глядел на дорогу, уходившую в беспредельный сырой туман.

Снег постепенно оседал на его плечах и на мешке, накинутом на голову матроса.

Мысли Ушакова, как ему казалось, пришли в некоторый порядок. Причиной гибели Непенина он считал злую волю императрицы. Если б царствовала не она, а добродетельный и кроткий государь, то все шло бы иначе. В Петербурге Ушакову много говорили о рыцарском нраве и добродетелях цесаревича Павла. Вокруг наследника составилась большая группа людей, жаждавших его воцарения и усердно, хоть и не столь громко, охулявших императрицу, власть которой они считали незаконной. И вот теперь адмирал сам начинал думать, что если б Павел взошел на престол, то истина и справедливость восторжествовали бы. Пришли на ум и другие соображения, поразившие самого адмирала своей грубой трезвостью. Ведь он – начальник города и порта. Он целовал крест верно служить императрице. А вот он стоит здесь у рогаток и ждет человека, которого она считает врагом империи. Как лицо официальное, адмирал не имеет права рассуждать. Он должен только выполнять приказания.

«Да, но ежели государыня не права? Я ведь не льстец, не искатель милостей и не паяц, которого дергают за нитку, а он машет руками. Люди, твердые духом, не скрывали даже перед лицом монархов своих мнений, хотя бы эти мнения и были монархам несносны. Так поступал Суворов. Этому правилу и я буду следовать до конца дней моих».

Адмирал провел рукой по мокрому от снега лицу и спросил инвалида:

– Ты один здесь?

– Один, ваше превосходительство.

– Не скучно?

– Где скучать! Дорога проезжая.

Вдали звякнул колокольчик. Потом звон раздался где-то справа, к нему присоединился звук месивших снег колес. Возок, на облучке которого сидели два солдата, подъехал и остановился. Рядом с офицерской треуголкой в возке показалась меховая шапка и под ней худые скулы Непенина с резко очерченными впадинами глаз.

Ушаков снял шляпу. Бледное лицо его было напряженно-серьезно, как у человека, провожающего гроб.

Непенин заторопился, снимая рукавицу, чтоб протереть стекла, и, не найдя платка, вскинул очки на лоб. На адмирала глянули наивно-сердитые, плохо видевшие глаза. Но по мгновенному блеску их Ушаков понял, что ахтиарский отшельник узнал его.

В следующую минуту возок дернулся и, стуча колесами, пополз вверх, прямо навстречу темному оседающему небу. Сквозь густую снежную мглу слышался только глухой звон бубенцов. Сначала их было много, потом все меньше и меньше, словно они обрывались и терялись по дороге один за другим.

Как ни был крепко связан адмирал со своими боевыми товарищами, он не делил с ними мыслей, да и не пытался приблизиться более, чем это было нужно, ни к одному из них, чтоб не обидеть других. Лиза постепенно уходила из его жизни. А с гибелью Непенина он терял последнюю привязанность к близкому человеку и хоронил вместе с ним целый мир мыслей, самую прекрасную на свете тревогу, – тревогу вечно неутоленного ума, – и связь с тем, что было лучшего в человечестве. Жизнь действительно была разрублена пополам, и Ушаков знал, что ничто не заживит такого удара.

Забыв, что у рогаток давно ожидают дрожки, не замечая, как тающий снег стекает с его волос, Ушаков зашагал вниз по дороге.

Ни бухты, ни города не было видно. Маяк давно погас. Падала одна белая снежная сеть, словно кто-то разматывал ее в вышине и никак не мог найти ни конца, ни начала.

С того утра, когда Ушаков стоял у рогаток, чтоб последний раз проститься с Непениным, прошло более трех лет. И наступили те перемены, которых многие ждали с большим нетерпением. Умерла императрица Екатерина, и на престол вступил новый император – Павел I. Говорили, что с его воцарением в Петербурге произошло нечто вроде землетрясения. Полетели, как перья из распоротой подушки, старые фавориты, ринулись на их места новые. Зубов был выслан в свои имения, но Салтыков, уже переживший трех самодержцев, не только пристроился при четвертом, но тут же получил от него награду. Гатчинские полки императора вошли в столицу и прочно расположились в ней.

До Севастополя отголоски столичных событий дошли не скоро и почти никаких перемен с собой не принесли. По крайней мере, все люди, большие и малые, остались на своих местах. Остался во главе Черноморского адмиралтейского правления и адмирал Мордвинов.

Победы Ушакова во время последней турецкой войны по-прежнему не давали ему спать, и Ушаков с некоторых пор стал замечать, что все приказы Мордвинова имеют «двоякий смысл». С одной стороны, в этих приказах как будто все было корректно и законно, но, с другой, все писалось для того, чтоб подорвать авторитет Ушакова. Касалось ли это перемещения офицеров или постройки мачтового сарая, Мордвинов всюду находил возможность мешать своему подчиненному. Дело осложнялось тем, что неутомимый противник Ушакова тоже стал видеть во всех рапортах адмирала «двоякий смысл», таивший под внешним повиновением злостное намерение делать все по-своему. А потому, какой бы вопрос ни вставал перед обоими адмиралами, они всегда решали его различно. Так случилось и с выбором тем для занятий по тактике с флагманами, которые вел Ушаков. Темы присылались из Петербурга, но Мордвинов имел возможность пускать в ход одни и придерживать другие. Это привело к тому, что на занятиях слушатели знакомились с тактикой английского, французского и голландского флота, а русского как будто вовсе не существовало. На запрос Ушакова по этому поводу последовало двусмысленное и враждебное молчание.

Это оскорбляло уже не одного Ушакова, но и многих офицеров.

Даже контр-адмирал Пустошкин, человек очень мужественный и смелый в море, но молчаливый и осторожный на берегу, спросил, ознакомившись с присланными схемами:

– А как же наш флот? Тактика русская?

– И то и другое относится к небытию, – отвечал Ушаков.

Разговор этот происходил за обедом в Благородном собрании, а потому слова Ушакова были тотчас услужливо переданы адмиралу Мордвинову.

– Излишняя гордыня ведет к гибели, – улыбнулся Мордвинов и погладил свой полный гладкий подбородок.

Хотя он произнес это в кругу очень тесном, но сентенция была своевременно доведена до сведения адмирала Ушакова.

Вражда обоих адмиралов не могла не оказать влияния и на офицеров. И в Николаеве и в Севастополе образовалось нечто вроде двух лагерей. Причем вокруг Ушакова объединились патриоты отечественного флота, а вокруг Мордвинова – англичане, голландцы и доморощенные поклонники Запада. Ушаковцы и мордвиновцы заводили частые ссоры и открыто презирали друг друга. А Балашов совсем отказался ходить в дома заведомых мордвиновцев и уверял, что это могут делать только «бесхребетники» вроде лейтенанта Метаксы.

– У него вместо души рахат-лукум, – усмехался Балашов.