В усердии своем Одинцов очень торопился. Он был вынужден ночью пробираться в своем возке через горы. Возок в темноте опрокинулся, так что поручик едва добрался до города. Теперь возок нужно было чинить.

– Надеюсь на содействие вашего превосходительства в этом деле, ибо государственный преступник Непенин имеет вину особой важности.

– Сию важность установит комиссия, назначенная ее величеством, – холодно отвечал адмирал и позвонил в колокольчик.

Вбежал денщик с розовыми, как яблоки, щеками.

Адмирал движением руки указал ему на пол.

Через несколько минут денщик вернулся с тряпкой и с веселым усердием начал вытирать пол и ботфорты гостя. Одинцов покраснел.

– В тревожных обстоятельствах, которые мы переживаем, – сказал адмирал, видимо, нимало не интересуясь душевным состоянием своего собеседника, – я бы не желал излишнего шума. А посему, когда возок ваш будет исправлен, вы выедете отсюда рано утром, пока люди спят. До тех пор цель приезда вашего пусть останется тайной.

Ушаков встал и приказал денщику проводить поручика до постоялого двора. Расстегнув пуговицы мундира, адмирал снова опустился в кресло с видом человека, который сделал все, что полагалось, и теперь хочет остаться один.

Поручик откланялся и вышел. Первый раз за свою усердную службу Одинцов думал не о деле, которое ему поручено, но о том, как ему вытирали ноги. Он не мог решить, было ли это причудой властного человека или подчеркнутым пренебрежением. Поручик успешно делал карьеру, видал всякие виды, но никакая грубость и ярость начальников не задевала его так, как этот молча улыбающийся денщик с грязной тряпкой.

Ушаков медленно ходил по кабинету.

Свеча, стоявшая на столе, нагорела и едва моргала из оплывшей восковой шапки. Большая, занявшая половину комнаты, тень двигалась за адмиралом. Она поднималась к потолку, когда он проходил мимо свечи, и соскальзывала на пол по мере того, как он приближался к двери. Хотя было темно и окно черным четырехугольником прилепилось к стене, у адмирала было такое ощущение, словно горело перед ним не меньше сотни свечей.

Это была какая-то особая мучительная ясность, делавшая все предметы яркими, чужими и незнакомыми. Ушаков не знал, зачем они громоздились повсюду, зачем шевелится штора у окна, зачем мигает в блестящем растопленном воске этот грязновато-желтый огонек. Ведь уже ничего не нужно, потому что жизнь рассечена пополам. Голове было холодно, а сердцу горячо от боли, от тоски, от нестерпимого унижения.

«Могли быть преступником такой добрый, рассеянный чудак, человек, который чище и лучше всех нас? – спрашивал себя Ушаков, впервые чувствуя всю силу скорби и любви при мысли о своем строптивом друге. – Его книга признана вредной. Но ведь я читал ее страница за страницей, пока она писалась. Там представлены бедствия народные. Но разве этих бедствий нет? Разве они только плод ожесточенного воображения? И я среди таковых бедствий живу и каждый день их созерцаю. Так в чем же причина монаршего гнева? Ведь государыня сама когда-то высказывала вольные мысли и написала «Наказ». Говорили даже, будто она желала освободить крепостных. А может быть, и не желала, писала, чтоб обмануть… Где же тот государь, который желал бы добра и истины? – мысленно вопрошал Ушаков и не находил ответа. – А ведь Петра Андреича в этой петербургской бумаге уже называли преступником. Не значит ли это, что его участь уже заранее решена и суда никакого не будет, а так возьмут да и запрут в Шлиссельбург, как Николая Ивановича Новикова? Сколь жалок человек перед лицом подобного несчастья! Он подлинно червь: он бессилен, он нем, и великий разум его ничто. Зачем жить, писать книги, трудиться над любимым делом, когда того и гляди раздавит тебя подошва какого-нибудь кнутобойника, вроде начальника тайной экспедиции Шешковского? Положим, что он умер, но на его месте, конечно, сидит уже другой. И государыня сама избирает их…»

Ушаков почувствовал, что если он будет думать дальше, то рухнет все, чему он верил, и ничего не останется, кроме той ясной пустоты, которая делает мертвым живого человека. Но, как обычно, его практический, деловой ум пришел к нему на помощь. Адмирал принудил себя думать о том, что было неотложно, о чем надо было позаботиться сейчас же.

«Петру-то Андреичу поди, шуба нужна, деньги. А я тут раздумью предаюсь», – с укором себе мысленно сказал адмирал. И ему даже представилось, что поручик Одинцов ослушался и уже увез Непенина из Севастополя.

Ушаков сам достал шубу и теплые сапоги, завязал их в скатерть и сунул в карман все деньги, какие только у него были.

В доме все уже спали. Ушаков надел плащ, взвалил на плечо узел и вышел на улицу.

Ночь была вся седая от летевшего снега. Мокрый, тяжелый, он тотчас облепил адмирала с головы до ног. Размякшая глина, как огромный моллюск, присасывала его сапоги. Шумели, мотаясь на ветру, тополя в саду.

Мысли снова обступили Ушакова, едва он двинулся в темноту.

«Что ждет Непенина? Каземат, допросы, свирепые окрики, тупая ненависть нового кнутобойника, может быть, даже пытка?»

– Ах, Петр Андреич! Петр Андреич! – восклицал Ушаков, спотыкаясь на избитой дороге. Он чувствовал, что если б императрица прислала поручика за ним самим, ему было бы легче. «Надо хлопотать, надо немедленно обратиться за содействием. Не может быть, чтоб человек ни в чем не повинный не нашел покровителя».

Адмирал перебирал в памяти всех могущественных персон, к которым мог бы обратиться с просьбой принять участие в судьбе Непенина. Попов? Нет, он слишком осторожен. Безбородко? Но какое ему дело до незнакомого человека! Да и всем другим – что им за дело? Взывать к этим людям – все равно что волчьей стае говорить о человеколюбии.

Небо в стороне Херсонеса чуть светлело. Там, на конце мыса, горел маяк. Дымный колеблющийся свет его берегли трое людей, то и дело подбрасывавших дрова в конфор.

«Как же так? Ведь и дом его заколотить придется», – думал Ушаков о Непенине. И не мог вынести этой мысли, как нельзя пережить, когда на глазах заколачивают в гроб живого человека.

И не только его собственная жизнь, но весь мир представился Ушакову темным, бессмысленным, полным торжествующего непобедимого зла.

Ушакову отворила дверь заплаканная Локуста.

Вытирая рот концом черного платка, она помогла адмиралу снять с плеча узел. В комнате Непенина на полу стояли два подсвечника с зажженными свечами. Опустившись на колени перед ящиком, ахтиарский мудрец перебирал, рвал и жег письма.

В комнате жарко пахло паленой бумагой. Непенин был в белой рубашке из канифаса и коротких брюках до колен. Открытая шея его была тонкой, длинной и сухой, как у птицы, у которой выщипали перья. Коса старого парика смешно и наивно торчала на затылке, похожая на плетешок тыквы.

Адмирал, не говоря ни слова, сел против друга на стопку книг.

Непенин поднял на него свои очки. Он не удивился его приходу.