Адмирал потушил свечи, оставив только одну. Он намеревался идти спать, чтоб отделаться и от уныния и от всего Черноморского адмиралтейского правления. Но вошел на цыпочках денщик Степан и доложил, что прибыл его превосходительство контр-адмирал Пустошкин и просит принять его.

«Ах, некстати!» – подумал Ушаков, но сказал вслух:

– Проси!

Он чувствовал к Пустошкину то дружеское расположение, свойственное людям, сидевшим вместе на школьной скамье, которое, однако, не всегда делает людей по-настоящему близкими. Хотя они и говорили во внеслужебное время на «ты», но из попытки их называть друг друга: «Ты, Павел, ты, Федор» ничего не вышло.

Контр-адмирал Пустошкин вошел своей спокойной, неторопливой походкой. Он крепко пожал руку Ушакова, поправил парик и, аккуратно подкинув кверху жесткие фалды мундира, чтоб не измять их, присел к столу.

С тем же спокойствием он оглядел чернильницу, перья, песочницу и поднял на Ушакова ясные светлые глаза.

– Ну, вот я и вернулся из шумного Николаева к нашим тихим пенатам, – сказал он.

Ушакову всегда нравилось спокойствие Пустошкина и то его особенное свойство понимать всех, которое адмирал считал беспристрастием. Но теперь это свойство показалось Ушакову простым безразличием к людям и к тому, что они делают. Даже противопоставление шумного Николаева тихому Севастополю неприятно резнуло его слух. «Сейчас он начнет рассказывать; кто куда перемещен, кто получил пенсию, а кто – увеличенное содержание», – подумал Ушаков и не ошибся.

Пустошкин затем и явился к нему так поздно, что считал своим долгом как можно скорее сообщить все самые важные известия. А самые важные известия, по мнению Пустошкина, состояли в перемещениях и назначениях в кругах высшей администрации. Начал он с самой вершины и передал слух, что при государе начинает забирать власть его камердинер и брадобрей Кутайсов. Потом по ходящей линии перешел к Адмиралтейств-коллегии и Черноморскому адмиралтейскому правлению.

Ушаков слушал с молчаливым нетерпением, рассчитывая, что, выговорившись, Пустошкин уйдет и тогда благодетельный сон избавит их обоих от неугомонного племени брадобреев и чиновников.

Но, продолжая обозрение событий в канцелярии правления, Пустошкин вдруг приостановился и с выражением искреннего сочувствия поглядел на Ушакова.

– Мой долг сказать тебе, Федор Федорович, что с тобой поступили несправедливо.

– Ты бы больше удивил меня, если б мог сообщить обратное, – резко ответил Ушаков.

Он ждал, что Пустошкин заговорит о Мордвинове, но тот не то по доброте, не то из осторожности избегал упоминать об их общем начальнике. Ни к одному из враждующих лагерей он не примыкал.

– Я там встретил де Рибаса, – продолжал Пустошкин, – и узнал, что правление утвердило его старшинством над тобой.

Лицо Ушакова при этом известии так потемнело, что Пустошкин невольно умолк.

– Утвердило старшинство надо мной этого проходимца! – воскликнул Ушаков, ударив по столу кулаком с такой силой, что чернильница и раковина подпрыгнули и звякнули.

Пустошкин, не ожидавший такой бурной реакции, испуганно покосился на него.

– Хватит с меня альковных героев и авантюристов! – закричал адмирал. – Всю жизнь я путаюсь с этой грязью. Не буду я подчиняться какому-то испанскому пройдохе, который явился к нам в Россию за деньгами и легким успехом. Почуяв, что тут золотом пахнет, в наше отечество ринулись все отбросы Европы, все эти принцы Нассау, погубившие пятьдесят русских судов в одном бою, Рибасы, Тиздели – и конца им нет. Повиноваться я им не буду!

Иностранцы действительно заполонили армию и флот и все присутственные места. Пустошкин ничего не мог на это возразить. Несмотря на свою манеру не осуждать никого, он в глубине души тоже не любил де Рибаса, который, помимо раздутой им самим военной славы, обладал талантом пролезать в любую щель. Откуда именно он явился в Россию, никто наверное не знал.

– Федор Федорович, голубчик! – воскликнул Пустошкин. – О каком повиновении ты говоришь? Ведь этот Рибас тебя не касается. Он там командует своей гребной флотилией и строит Одесский порт. Вы, может быть, и не встретитесь с ним никогда. Говорят, его в Петербург отзывают…

Но Ушаков уже не мог остановиться. Он был уверен, что, признавая старшинство де Рибаса, Черноморское адмиралтейское правление преследовало единственную цель унизить его, Ушакова.

– Я старше его по службе! – заключил он с твердостью.

Пустошкин, страдая за своего товарища, тем не менее не одобрял его горячности. Такие дела надо было обсуждать хладнокровно, разумно и с полным самообладанием.

– Да не они это, не правление, – сказал Пустошкин. – Это я сбил тебя с толку, оговорился. Правление признало твое старшинство, так как в офицерских чинах ты старее. Но Адмиралтейств-коллегия, – понимаешь? – это она, а не правление признала за Рибасом старшинство, потому что он раньше тебя пожалован в чин подполковника. Ты ведь знаешь, что Рибас самого сатану проведет.

И Пустошкин попытался улыбнуться.

Но Ушаков поднял на него тяжелый, серьезный взгляд и сказал:

– Я напишу императору.

Пустошкин погладил себя по коленям, туго обтянутым лосинами. Он очень легко носил стеснявшую всех павловскую форму. Он и вообще старался относиться легко ко всему, что был не властен переменить. «Стены головой не пробьешь, так нечего набивать попусту шишки», – думал он.

– Знаешь что, – снова обратился он к Ушакову, – я бы на твоем месте не торопился. Не стоит в игре сразу ходить с туза. Я человек тоже весьма вспыльчивый, – добросовестно клепал на себя Пустошкин, – так, знаешь, я взял за правило ничего такого не решать в тот же день. Наш народ очень умен, он недаром сказал, что «утро вечера мудренее». Это на самом деле так. Встанешь со свежей головой, и все по-иному представляется.

Пустошкин не знал, что за неумеренной яростью адмирала скрывается его боль за Непенина и Суворова, его разочарование в том, во что он верил с детства, и сознание своего одиночества. Забыть об этом Ушаков не мог, а потому его утро не могло быть более мудрым, чем вечер. Пустошкин напрасно пытался его успокоить в надежде, что прежний однокашник, отдохнув и поостыв немного, откажется от своего намерения писать императору. Борьба с важными лицами, возглавляющими Адмиралтейств-коллегию, представлялась Пустошкину совершенно бессмысленной. Лица важные всегда останутся правы, лица малые – виноваты. Так зачем же зря растрачивать свои силы?

Но Ушаков повторил упрямо:

– Я напишу императору!

Весной на международном политическом горизонте появились первые темные облака. Французская армия заняла Пьемонт, Швейцарию и Папскую область. А турки начали морем переправлять войска на Дунай для борьбы с восставшим виддинским пашой Пасваном-Оглу.

Вести из Петербурга приходили скупо и, как всегда по дальности расстояния, очень отставали от событий. Ушаков не знал, как относится император к тому, что вся Северная Италия захвачена французами. В начале своего царствования Павел объявил себя поборником мира. Но при неустойчивом и раздражительном характере императора трудно было предугадать, на что он решится: разойдутся ли сгущающиеся над Европой облака в просторах неба или сольются в большую грозовую тучу которая захватит и Россию.