Панарин сел. Голова, как ни странно, была свежая и ясная, онпомнил почти все, но многое не смог бы описать словами.

– Ты бы еще в скафандре завалился.

– Погоди, – сказал Панарин. – Ты что, ничегоне помнишь?

– Интересно, что я должна помнить?

– Вспомни, – Панарин заставил ее сестьрядом. – Все, что было вчера ночью, вспомни.

– Постой-постой… – Марина потерла виски кончикамипальцев, призадумалась. – Что-то про замужество, то ли ты мне усиленнопредлагал выйти за тебя, когда я уже засыпала, то ли мне приснилось… Кто-токого-то мучает, сон видела дурацкий, но не помню подробностей…

– Все правильно. Ты словно бы бредила. Не помню, очем, – торопливо добавил Панарин. – Со мной тоже творилось что-тонепонятное. Кошмары наяву, слабость. Даже врача вызвать не успел – потерялсознание.

– Интересно…

– Может, в замке – какие-нибудь микробы?

– Глупости, – подумав, сказала Марина. –Прихватило бы и «шлиманов», а они куролесили до рассвета, я из-за них ипроснулась. И врачи давно развили бы бурную деятельность.

– Ты кругом права, но ведь что-то же было?

– Помнишь «прагматическую санкцию» Швейка? Пусть было,как было, ведь как-нибудь да было. Никогда так не было, чтобы никак не было.

– Зависть берет от твоего спокойствия, – сказалПанарин.

– Ты забыл, что я легкомысленная? Мало ли что бывает. Яв прошлом году заработалась до обморока. Сходи к врачу, если хочешь.

– И схожу, – сказал Панарин. – О тебе жебеспокоюсь.

– Как трогательно! – фыркнула Марина. – Ненадейся, не умрем в один день. По крайней мере, я тебе такого удовольствия недоставлю, так и знай.

Ночное наваждение улетучилось бесследно, она вновь сталапрежней – какой ее не хотелось видеть. Она улыбалась спокойно и легко, словнособралась жить тысячу лет исключительно по придуманным ею для себя и Вселеннойзаконам. В эту минуту Панарин ее ненавидел – мгновенно схлынувшей вспышкой.

– А к врачу я все-таки схожу, – встал он. Емуприказывал это выработанный за годы один из условных рефлексов звездолетчика –при малейших признаках нездоровья обращаться к врачу.

Рядом с мобилем, оставленным ими вчера у дома, стоялжемчужно-серый мобиль Кузьменко. Хозяин подремывал, откинувшись на спинкукресла. Услышав шаги, встрепенулся, заморгал.

– Ты не меня ждешь? – спросил Панарин.

– Ага.

– Давно?

– Давно.

Панарин открыл дверцу, переложил на заднее сиденье какой-топрибор и сел:

– Ну?

– Разговор есть. Как самочувствие?

– То есть?

– Как ты себя сегодня ночью чувствовал? А Марина?

– Знаешь что…

– Знаю. Не было ощущения, что болен? Или, может быть, сней что-то странное происходило?

– Как тебе сказать… – осторожно началПанарин. – Вообще-то лезла в голову всякая чертовня, бред наяву.

– Что именно?

– Ну… Бред и бред.

– А снов ты каких-нибудь особенных не видел?

– Демонстрируешь свои способности? – спросилПанарин. – Мысли читаешь? Но должна же быть у вас какая-то этика, дядяМозес о ней говорил.

– Он умер.

– Как?

– Умер, – сказал Кузьменко. – Своя этикасуществует, ты прав, но мыслей мы читать не умеем. Это она тебя против менянастроила?

– Вот теперь я спокоен, – сказал Панарин. –Умел бы ты читать мысли, знал бы, что ничего подобного не было.

– Тогда почему ты такой колючий?

– Настроение, – сказал Панарин.

– Но поговорить откровенно можешь?

– Слушай, – сказал Панарин. – Я к вам всегдаотносился доброжелательно, каждый вправе выбирать свое дело и свою дорогу. Ночто тебе от меня нужно? Да, видел странные сны, и сегодня мы провелиотвратительную ночь. Ну и что?

– Расскажи подробнее.

– Зачем?

– Для науки. Впрочем, нас считают… Ну, пусть для лженауки.

Он смотрел серьезно, он был неплохой парень, свой, но наПанарина снизошел дух противоречия.

– Это займет много времени, – сказал он. – Амне некогда – сегодня стартует «Марианна», у меня дежурство. Тебе что, оченьважно это знать?

– Не очень, если признаться, – сказалКузьменко. – Ну, видишь ты сны на исторические темы, невыносимо реальные идостоверные…

– Откуда ты знаешь?

– Угадал, – сказал Кузьменко, будтоотмахнулся. – Не о том речь. Мы с вами в аналогичном положении, верно?Теперь представь, что мы на пути к победе – мы не победили пока, но вышли надорогу, о которой твердо знаем, что тупиком она не кончается…

– Поздравляю.

– Спасибо. Но нам очень трудно работать…

– Не крути, – сказал Панарин. – Что конкретнотебе нужно?

– Ты мог бы подробно рассказать обо всех своих душевныхдвижениях, связанных с этой историей? – он перевел взгляд на коттеджМарины. – По возможности точно привязав свои мысли и чувства копределенным дням?

– Это – мое личное дело, – сухо, почти грубосказал Панарин.

– И все же?

– Прости, ничем помочь не могу, – Панарин положилпальцы на кнопку двери.

Лицо Кузьменко стало беспомощным и растерянным – и обидаребенка, которому не дают приглянувшуюся игрушку, и что-то другое, гораздоболее серьезное.

Он сказал, глядя в пол:

– Наверное, я плохой психолог, Тим. Такой разговорследовало бы заводить не солнечным утром, а хмурым вечером. Но что делать, есливремени нет? Больше того – людей теряем…

– Не обижайся, – сказал Панарин. – Не могу я,понимаешь?

– Да, конечно, – Панарин словно бы перестал вдругего интересовать, даже неприязнь в голосе появилась. – Я все понимаю и необижаюсь…

Панарин вылез, клацнув дверцей, и быстрым шагом двинулсяпрочь. Настроение портилось с угрожающей быстротой. Настоящий пилот, испытательв особенности, должен обладать чутьем, и не только на опасность – на все новое,то, чего не было прежде. Так опытные моряки по неуловимому для дилетантскоговзгляда изменению оттенка воды или неба догадываются о приближающемся шторме.Нечто похожее происходило и сейчас – мир изменился, непонятное неуловимо, нооно здесь, рядом, и Кузьменко имеет к этому какое-то отношение…

– Командор!

У остановки, откуда отправлялись на пассажирский космодромвагончики монора, стояла Ирена – через плечо перекинута легкая курточка,чемодан у ног. Панарин автоматически вспомнил, что через час к Земле уходитвнерейсовый «Траян».