– Красиво, правда? – Марина приложила ожерелье кгруди. – Жаль, зеркала нет, видимо, не изобрели еще… Умели все же раньшеодаривать возлюбленных, куда до их времен нашему веку с его синтетическимиалмазами размером с кулак – нужно было добыть, отбить…

– А кто смеялся над поисками святого Грааля?

– И сейчас буду смеяться. Просто грустно стало насекундочку…

Панарин смотрел на картину, занимавшую полстены.

Двое всадников плечо в плечо, серьезный мужчина вотблескивающей черной броне, и женщина, чья статуя стояла во дворе, толькосейчас она в сиреневом пышном платье, на шее то самое ожерелье, она красивая исовсем молодая, прядь светлых волос выбилась из-под высокой шапочки, синиеглаза веселы – я молода и красива, рядом едет муж, день солнечный, и все унас будет как нельзя лучше, потому что ничего плохого с нами случиться неможет…

– Прелестно, – сказала Марина. – Художники искульпторы, по крайней мере, у них были талантливые. Смотришь и понимаешь,откуда взялись побасенки типа «они жили долго и умерли в один день». Тольконичего подобного. Они не умерли в один день. Ее давно уже не было, а он жил,как миленький.

– Потому что статуя? – догадался Панарин.

– Не только. Ни одна женщина не свалит свои украшения втаком беспорядке. Ее давно уже не было. Что ты хмуришься?

– Грустно, – сказал Панарин. – Покроюткартину пластиком, и будут на нее глазеть туристы. А для них, для этих двоих,картина, наверное, многое значила.

– Я же говорю – родиться бы тебе поэтом, – Маринаположила ладони ему на плечи. – Между прочим, в рыцарском инопланетномзамке меня еще ни разу не целовали.

Панарин осторожно отвел ее руки.

– Неловко как-то, – сказал он тихо.

– Какой ты… – рассмеялась Марина чуточкууязвленно. – Нет их больше, понимаешь? Мертвые давно. Послушай, ты никогдане влюблялся в портреты Рокотова или героинь романов?

– Вот уж такого никогда за собой не замечал, –сказал Панарин. – А романы…

Творим легенды невозбранно,

и непохожи оттого

герои вашего романа

на героиню моего…

Знаешь, откуда это?

– Шеронин, «Письмо писателю», – сказалаМарина. – Догадываюсь я, почему ты это вспомнил и почему начал со второгокуплета. А первый ты, случайно, не помнишь?

– Афиши старого спектакля

мы в речку выбросим, смеясь.

Вина не пролили ни капли,

но жизнь до капли пролилась…

– Вот именно, – сказала Марина. – Афишистарого спектакля… И с первого куплета ты не начал потому, что я вскоре улетаю.Верно?

– Верно.

– Успокойся, я остаюсь на несколько дней, пока незакончу с замком.

– Несколько дней…

– Тим, ну что это такое? – Марина заглянула ему вглаза. – Разве так можно? Я бы еще поняла, будь нам по восемнадцать лет…

Она действительно изо всех сил старалась понять, почемувдруг подвели привычные правила и не получилось на этот раз легкой, ни к чемуне обязывающей игры.

– Когда-то у колдунов было такое понятие, – сказалПанарин. – Судьбинная баба. Она может быть и третьей, и десятой, идвадцатой – особо подчеркивалось, что не первой, потому что она – не первоеузнавание, она – судьбинная. Заставит потерять голову – чаще всего помимосвоего желания – и никуда от нее не деться.

– Глупая мистика, – отрезала Марина. –Пойдем? Мы уже столько посмотрели, что не осталось ощущения тайны. Осталосьскучно уточнять детали.

– Ты иди, я еще здесь побуду.

Она вышла. Панарин сел в массивное кресло с вычурной спинкойи смотрел на картину.

«Это-то и самое плохое, – подумал он, – что тебене восемнадцать лет. В восемнадцать можно бы утешаться стереотипнымизаблуждениями юности – что все женщины достойны лишь презрения, что любовь –выдумка писателей, что жизнь кончена и пора присматривать подходящий сук. И такдалее. Увы, в тридцать такие мысли в голову уже не приходят – ты просто знаешь,что не можешь без нее, и не знаешь, что с собой делать. И только. Если этоможно назвать – и только…»

Панарин встал, отряхнул спину и вышел. По замку и по дворусновали сияющие астроархеологи, выгружали свои приборы, что-то записывали,брали пробы для анализов, голографировали, зарисовывали, гомонили, спорили,установили во дворе свой штандарт, и наверняка производили больше шума, чемподступавший когда-то к стенам замка неприятель. Шума добавляли и простолюбопытные – в замок уже пускали всех.

Панарин задержался у статуи. Да, ее давно не было, они неумерли в один день, но продолжать жить иногда труднее и требует большемужества, чем умереть. Может быть, она болела – мало толку было от тогдашнихлекарей – и не знала об этом – не случайно так серьезен изображенный накартине рыцарь в черной броне. Он сохранил драгоценности и поставил статую –видимо, там, где она обычно провожала его у ворот…

– Полетели? – тронула его за локоть Марина. –Начинается рутина…

– А ведь про болид совсем забыли, – вспомнил он,когда мобиль поднялся над замком. – Неблагодарность с нашей стороны – еслибы не он…

– Тут забудешь… Я говорила с археологами – они сделалианализ навоза в конюшне.

– И что?

– Сорок лет плюс-минус год. Они исчезли за четвертьвека до нашей высадки.

– Загадочка, – сказал Панарин.

– Интересно, куда они могли деться.

– Сначала нужно узнать, откуда они взялись.

– Да, действительно, – сказала Марина. –Все-таки, скорее всего, местная Атлантида. Снерг будет кусать локти. Ты необижаешься? Друзья все же.

– Ни капельки, – сказал Панарин.

«Ни капельки, – повторил он про себя, – потому чтоСтах уверен в себе, утвердил себя, а ты не уверена и не считаешь, что удалосьутвердить себя в жизни. Потому что Стах расхохочется, узнав, что кто-тособрался жалеть его за шаткую неупорядоченность личной жизни и пожирающуюльвиную долю сил работу, и ни на йоту не сфальшивит, бросив: „Ну что ж, жалейтеменя, если вам заняться дольше нечем“. А ты кричишь: „Не нужно меня жалеть!“Потому что Стаха не беспокоят неудачи, он верит, что в жизни существует что-товечное, и умеет его находить…»

– Тебе не кажется, что ты снова нелогична?

– Ты о чем?

– Ты сделаешь хороший фильм, обскакав Снерга, –сказал Панарин. – Но этим ты зачеркнешь предыдущий фильм во славуКаратыгина. Ваш главный аргумент – отсутствие инопланетян – рухнул. Теперь мызнаем, что они существуют. Ради одного этого стоит рваться в Большой Космос.