Вот это и значит жить по-настоящему, успевает подумать Эмма, прежде чем она, затопленная светом, звуками и голосами, втыкается в кого-то, кто стоит рядом.

Людей так много, что ей кажется, будто они даже внутри нее, хотя она этого и не хочет, и световые блики, что крутятся под потолком, они тоже все время у нее в голове. Такое ощущение, что мозги вытекают из черепа, что мозг сам не может понять, где ее мысли, а где все остальное, что происходит вокруг. И как она ни старается держать равновесие на танцполе, отделить ритм от басов и от синтетических ударных, ничего не получается. Но она вдруг различает руку, которая протягивает ей бутылку водки, потная рука прыгает, и она берет бутылку, теплый стакан, пьет, и совсем не крепко. И она падает, юбка задирается на живот, ноги врозь, а трусы на ней есть? Да, никто их с нее не стащил, и она чувствует на себе их взгляды. Они видят пьяную шлюху, маленькую девочку из северной страны, которая слишком много выпила и лежит на асфальте рядом с рестораном Bad Girlz. Она лежит на спине, смотрит в темное звездное небо, и вся она как вертящийся мир, выпадает из него, где-то в подкорке мысль, что ей надо домой, папа и мама очень далеко, а где я сама? Никакого порядка нет в том, что происходит. Никакого времени не существует. Как будто я смотрю один и тот же фильм снова и снова. Под разными углами съемки.

Пожалуйста.

Помогите мне.

Кто-нибудь, помогите мне.

– Get out of here, bitch[119].

Вода.

Она ее слышит. Что за вода? Море. Душ? Океан каких-то доисторических времен.

Теперь она реально боится.

Где все те, кому я нравлюсь?

Тим видит туфли Салгадо, они блестят в темноте, а он ругается.

– Этот сукин сын, он таки удрал.

– Сатанинское отродье.

Салгадо смотрит прямо сквозь стекло в двери, хмурит брови, всматривается, может, он меня увидел? Тим целится в него, кладет палец на курок, обнимает пистолет, и вдруг замечает, что Салгадо просто позирует, смотрит на свое зеркальное отражение, а вовсе не внутрь подъезда.

– Обратно в машину.

И они уходят. Исчезают в ту же сторону, откуда и пришли, и Тим слышит, как где-то на верхнем этаже открывается и закрывается дверь, разговаривают мужчина и женщина, включается свет, освещая стены из песчаника, зеленые почтовые ящики. И его пистолет, темный блестящий металл. Он должен выйти, пока они не спустились, а вдруг Салгадо и те двое вернутся, если увидят, что зажегся свет, и подумают, что он здесь, в вестибюле.

Он прячет пистолет.

Слышит, как спускаются эти двое.

Видит их. Молодая пара в джинсах и грубых башмаках для походов, экологическое поколение с запахом сигарет, которые они крутят сами. Он им кивает, идет к лестнице, вроде как направляется к кому-то в гости, а они выходят на улицу.

Свет автоматически выключается. Он предпочитает темноту.

Тени побеждают.

Он выжидает десять минут.

Крепко держит пакет с деньгами.

Потом идет к универмагу El Corte Inglés. Пересекает авеню Las Avenidas вместе с группой китайцев на пути в Pere Garau. Он пытается раствориться в группе, сделаться невидимым и считает, что ему это удалось. Пересекает улицу Calle Manacor, проходит старенькие кварталы к дому Милены, может, она там, может быть, это ее свободная ночь.

Он держится поближе к фасадам, куда не достигает свет фонарей, держит подбородок опущенным.

Подъезд Милены.

Простая дверь толстого темного дерева, много раз лакированная. Нажимает на звонок.

Ответь. Пожалуйста, будь дома.

Но она наверняка в клубе. Когда у нее свободная ночь, это она выбирает сама, лишь бы это не была пятница или суббота.

Тут все дни сразу, и ни одного по отдельности. Это ночь, которая придет и уйдет, как и все остальные до нее. Он снова жмет на звонок, у него такое чувство, что она дома, но не хочет отвечать, и он звонит в третий раз, и кто-то кричит из окна третьего этажа.

– Хватит, никого нет дома.

Но он звонит еще раз.

Она отвечает.

– Да.

– Это я. Можно мне подняться?

Она ничего не говорит.

– Ты меня слышишь?

– Слышу.

– Так впусти меня.

– Не могу.

Тим чувствует, как асфальт уплывает у него из-под ног, как он проваливается в слой теплой магмы, очищающей мясо от костей и кожи, как важно ему войти в ее дверь, почувствовать, что у него есть друг. Но друга нет.

– Ты должен уйти, – говорит она.

– У тебя там кто-то есть?

Вздох. Невозможно понять, это вздох признания или вздох разочарования. Страх тоже, она наверняка говорила с Соледад. Но какой страх? Страх невинного человека или виновного? И в чем в таком случае она может быть виновата?

– Лео спит. Я не хочу его тревожить.

Bullshit[120]. Много раз они занимались любовью так бурно, что мальчик просыпался, но это никогда раньше ее не беспокоило.

– Ты говорила с Соледад?

Она не отвечает. Тишина.

– У тебя там кто-то есть?

– Это мое личное дело. – Она отпускает кнопку, и он стоит в теплом воздухе, слышит шум города, полного мечтаний, и стремлений, и красоты. И ничего из этого не принадлежит ему, все это отнято у него, и ко всему он повернулся спиной. Ребекка. Это он ушел. Но она не пошла за ним.

Осталась только Эмма и его воля, желание защитить ее, помочь ей. Осталась только тоска по ней. И даже в этом он больше не уверен. Как это выглядит, что это означает – держать ее за руку, теплая ли она, холодная, скользкая, влажная или сухая. Кричит она или шепчет, плачет или смеется, и он стоит на улице и хочет опять звонить в квартиру Милены, хочет как полоумный нажимать и нажимать на кнопку звонка, но все кончено.

Он решается идти к машине, припаркованной недалеко отсюда, останавливается метрах в ста от нее, прячется за паркоматом, который скрывает только половину его тела. Пытается увидеть, не наблюдает ли кто за его машиной, не сидит ли кто-нибудь в других машинах и ждет, что он придет, но все кажется спокойным.

Он быстро подходит к машине. Открывает дверь, запрыгивает на место водителя, чувствует тепло, оставшееся со вчерашнего дня, заводит мотор, сворачивает налево на улицу Calle General Ricardo Ortega, потом направо на Las Avenidas, думает, не поехать ли к Симоне, но отказывается от этой мысли. Она не заслужила, чтобы ее будили посреди ночи.