Итак, что же нового принес долгий экономический подъем европейским социально-политическим структурам? Вне всякого сомнения, мобильность. Перемещаться по Европе можно было и прежде, но теперь, когда фламандцы устремлялись в Англию, итальянцы – во Фландрию, французы – в Италию не только по торговым делам, но и, пользуясь развивающимися торговыми путями, ради образования или политической карьеры, связи складывались достаточно сложные, пусть и нескоро, поскольку из Англии в Италию в 1300 и даже в 1500 году добирались не намного быстрее, чем в 800-м. Социальная мобильность тоже была на подъеме; этому способствовал рост городов, поскольку городской уклад отличался от деревенского, и небольшому проценту счастливчиков – пусть не беднейшим из бедных, а в основном сельской верхушке – удавалось в этой новой городской среде пробиться. В деревне новые экономические возможности также способствовали обогащению, в первую очередь более зажиточных, которые к этому времени уже начали нанимать бедняков на поденную работу. Таким образом, социальная мобильность усиливала социальное расслоение. Доступнее стали профессиональные знания. С развитием новых ремесленных центров в европейских городах получить их – при наличии денег – оказывалось проще. Об этом свидетельствовало и многоязычие на строительстве европейских соборов, и постепенное распространение приемов готической архитектуры из северной Франции в Англию, Германию, южную Испанию, Италию, Богемию в XIII веке[256]. Правителям более широкий доступ населения к деньгам и общий рост благосостояния на всех уровнях давал возможность собирать налоги. К ней прибегли еще Иоанн Безземельный в Англии и Филипп II во Франции в начале XIII века, но их преемники Эдуард I и Филипп IV в конце столетия использовали ее, как мы увидим в следующей главе, с большей отдачей. Она позволила им создать новые государственные структуры, которые, в свою очередь, влияли на социальную мобильность (за счет образования чиновничьей прослойки с особой подготовкой и знаниями) и социальные ограничения. Кроме того, благодаря ей можно было вести более крупномасштабные войны, что добавило авантюризма в европейскую политику XIV века в невиданных прежде масштабах. Иными словами, усиление социально-политической гибкости, которое повлек за собой долгий экономический подъем, имело не только положительные стороны. Однако в общем и целом, даже если не романтизировать столетия экономического подъема, нельзя, по крайней мере, не отметить его влияние на европейский уклад на всех социальных уровнях. Наряду с последствиями политической локализации, описанной в предыдущей главе, он лег в основу большинства тенденций развития, которые будут проанализированы в оставшейся части книги.

Назначая в 1093 году архиепископом Кентерберийским Ансельма из Бекского монастыря, король Англии Вильгельм II по традиции провел обряд инвеституры, вручив Ансельму пастырский посох. Вскоре Ансельм поссорился с королем и, покинув Англию, в 1098 году прибыл в Рим. Там, однако, как нам уже известно, папы с 1078 года светскую инвеституру порицали, поэтому, вернувшись после смерти Вильгельма II в 1100 году в Англию, Ансельм уведомил вступившего на престол Генриха I, что инвеститура недействительна. Это вызвало новый виток конфликта, и король с архиепископом помирились только в 1107 году. Ансельм отличался изрядной бескомпромиссностью – отсюда и конфликты, – но отнюдь не был невеждой-провинциалом: итальянец, в прошлом аббат крупного нормандского монастыря, прогрессивный и уважаемый богослов. Если человек с таким кругозором и связями оставался в неведении относительно одной из главнейших составляющих конфликта между папами и императорами, политическая коммуникация на рубеже X–XI веков явно оставляла желать лучшего[257].

Для сопоставления рассмотрим Четвертый Латеранский собор, состоявшийся в Риме столетием позже, в ноябре 1215 года. О созыве этого крупнейшего из средневековых церковных соборов папа Иннокентий III объявил в апреле 1213 года, на нем присутствовало огромное количество епископов и аббатов, свыше 1200 представителей верховного духовенства со всей Европы и даже с Востока. Каноны (постановления) собора охватывали все стороны деятельности Церкви, включая выборы, проведение церковных судов, отлучение, судебные ордалии[258] (на них был наложен запрет), ереси, отношение к иудеям, крестовые походы и – не в последнюю очередь – развитие пастырского попечения и проповедования. В дальнейшем с ними была ознакомлена вся латинская Европа – благодаря систематическому распространению протоколов собора и ожидавшимся от епископов (ожидания оправдались лишь частично) наставлениям приходским священникам. Не стоит удивляться, что эти постановления почти нигде не послужили толчком к немедленному «реформированию», как отмечают историки, хотя в более отдаленном будущем многие из них все же оказали воздействие. Несмотря на отсутствие в них радикальных нововведений, новой была их нацеленность на единообразие. И, что еще важнее, повседневные обряды теперь повсеместно строились на их основе[259]. Здесь можно отметить несколько существенных перемен. Во-первых, мы видим, насколько могущественнее стали папы в 1215 году по сравнению с 1100 годом, о чем свидетельствует одна только способность Иннокентия III созвать всех в Рим и провести в жизнь постановления собора, вдохновленные в первую очередь самим папой. Но, кроме этого, мы видим, насколько более развитым стало сообщение. Участников собора Иннокентий III созывал через гонцов, отправлявшихся во все города и веси Европы – причем не везде дороги были так хороши, как, например, в Германии или Польше, и это не говоря уже о необходимости переправляться морем в Ирландию, Шотландию, Англию и Скандинавию, которые также делегировали на собор своих прелатов. Участники откликались с готовностью, и это тоже свидетельствует о том, что политические контакты стали куда более интенсивными. В этот период менялись и характер власти, и сообщение, и использование документации – и перемены продолжались весь XIII век. Некоторые их последствия мы и рассмотрим в этой главе.