особенно великолепное дерево, чьи длинные ветви были усеяны ярко-зелеными листьями. Пока он стоял и любовался, мимо прошел дровосек, не проявив к дереву никакого интереса. Чжуан-цзы спросил дровосека, как он мог пройти мимо столь потрясающего дерева. Дровосек ответил: «Оно ни на что не годится».

— Это дерево, — сказал Чжуан-цзы, — благодаря тому, что его древесина никуда не сгодится, проживет столько, сколько отведено ему Небом, не так ли?

Дровосек согласился.

На следующий день Чжуан-цзы вернулся в дом друга, у которого остановился. Друг, радуясь встрече с наставником, приказал зарезать гуся, чтобы угостить путников достойным ужином. Сын друга спросил, какого из двух гусей следует съесть.

— Один из них умеет крякать, а другой нет. Которого мне убить?

— Того, что не умеет, — ответил отец.

Позже, слушая о приключениях Чжуан-цзы, один из его попутчиков спросил:

— Дерево, что вы видели вчера, простоит столько, сколько ему отведено свыше, потому что его древесина ни на что не годна. Хозяйский гусь же был убит, потому что не умеет делать то, что ему положено. Какую жизнь выбрали бы вы, учитель?

Чжуан-цзы усмехнулся:

— Я склоняюсь к тому, чтобы оставаться посередине между тем, чтобы годиться для чего-то и не годиться ни для чего… Быть то драконом, то змеей. Время течет, и ты меняешься вместе с ним[296].

Отчасти это было издевкой над конфуцианством — как и почти все, что писал Чжуан-цзы. Он любил подчеркивать, что ли приносит больше вреда, чем пользы. Все меняется, считал он. «Острые углы честности имеют свойство притупляться». Дело в том, что каждый человек — «то дракон, то змея». Категоричные правила, претендующие на то, чтобы раз и навсегда определять конкретные ситуации, не работают. Есть способ получше, полагал Чжуан-цзы. И это подводит нас к еще одной притче.

Хуэй Ши, один из ближайших друзей Чжуан-цзы, получил известие о смерти жены Чжуан-цзы. В такой ситуации, следуя конфуцианской традиции, правильно было соблюдать трехлетний траур. По слухам, сам Конфуций осудил человека по имени Цзай Во за безнравственность из-за того, что тот спросил, можно ли снять траур по прошествии одного года. Если человек хотя бы помыслил о том, чтобы так грубо нарушить ли, значит, его синь (сердце) не в порядке. Что-то в корне не так с его жэнь (человечностью). Ци (понимание добра и зла) такого человека искажено. И, что страшнее всего, он полностью отверг сяо, или ответственность перед семьей. Раз в соответствии с ли правильным периодом траура считается срок в три года, значит, так тому и быть[297].

Вы можете представить удивление Хуэй Ши, когда он приехал навестить старого приятеля и обнаружил, что тот барабанит по кухонной утвари и поет. Хуэй Ши сказал:

Не оплакивать покойную, которая прожила с тобой до старости и вырастила твоих детей, — это чересчур. Но распевать песни, ударяя в таз, — просто никуда не годится!

Как всегда, у Чжуан-цзы нашелся ответ:

Ты не прав. Когда она умерла, мог ли я поначалу не опечалиться? Скорбя, я стал думать о том, чем она была в начале, когда еще не родилась. И не только не родилась, но и не была телом. И не только не была телом, но не была даже дыханием. Я понял, что она была рассеяна в пустоте безбрежного хаоса. Хаос превратился — и она стала дыханием. Дыхание превратилось — и она стала телом. Тело превратилось — и она родилась. Теперь настало новое превращение — и она умерла. Все это меняло друг друга, как чередуются четыре времени года. Человек же схоронен в бездне превращений, словно в покоях огромного дома. Плакать и причитать над ним — значит не понимать судьбы. Вот почему я перестал плакать[298], [299].

Сама жизнь изменчива и скоротечна. Смерть и жизнь — это у и юй, небытие и бытие. Две необходимые стороны одного и того же — дао, или пути. По мнению Чжуан-цзы, нет веской причины, по которой жизнь лучше смерти. Забывать об этом и впадать в крайности — значит «идти против Силы (дэ) [дао]; ничто в мире, идущее вразрез с Силой [дао], не может существовать долго»[300]. Не будьте ни прекрасным деревом, ни гусем, который не умеет крякать. Единственный верный путь — следовать силе дао, а для этого необходимо равновесие. И спокойствие.

Секрет в том, чтобы избегать вещей, которые могут вас взволновать. В даосизме принято считать, что пять цветов, пять вкусов и пять тонов — то, что мы видим, пробуем на вкус и слышим, — во многом виноваты в нашем чрезмерном возбуждении. Если мы подчиняем свою жизнь стремлению к ним, усиливается наше напряжение. Согласно даосскому тексту «Дао дэ цзин», лучше всего быть подобным «ребенку, который не явился на свет» и иметь «сердце глупого человека»[301]. Быть невозмутимым, спокойным, легким.

Я решил упомянуть о даосизме отчасти потому, что его влияние в Китае стало препятствием для Китайской коммунистической партии. Для Мао Цзэдуна даосизм был бесполезен. Мао не воспринимал мир как нечто, что нужно просто принимать. Он не считал, что положение дел в Китае начала XX века требовало спокойствия. Пришло время стать и драконом, и змеей. Пришло время двигаться вперед. Быть гогочущим гусем, а не деревом, стоящим в вечном бездействии. Ни разум ребенка, ни сердце дурака тут не пригодились бы. Мао требовалось найти способ заставить даосов забыть эту философию или сделать так, чтобы Китай забыл о них самих. Это означало, что ему предстояло опираться на более глубокое понимание эмоций.

Ци в эмоциях

Чтобы объяснить, как китайцы понимали свои чувства, сначала нужно попытаться объяснить концепцию ци. Ци — это что-то вроде энергии или жизненной силы. То, что исходит от всех вещей. Течет сквозь них и между ними. Представьте Силу из «Звездных войн» (но не ту ее часть, где перемещаются предметы силой разума) — и вы уловите общую суть.

О ци также можно думать как о противоположности ли. Понятие ли, как я уже говорил, относится к правильному поведению, но в самом базовом смысле означает