За ним вошли и остальные: Джеймс Хантер в костюме цвета свежесмолотого кофе, Сабрина Сноу в белоснежном платье чуть выше колена, и Лиза Грейс в комбинезоне благородного бордового цвета.

Совсем как судьи на шоу талантов.

Они сели рядом с Шелдоном и даже не взглянули на творившееся за их спинами. Кажется, даже не услышали шорохов и кашля.

Аудитория молчала. Все вдруг почувствовали себя обманутыми.

— Что происходит? Я сплю? — прошептал Осборн.

— Нет. Они на самом деле пришли, — ответила Грейс.

Осборну казалось, что это видение, очередная шалость градусов. Но миражи не исчезали, а только продолжали сидеть, дожидаясь начала занятия. Позади уже перешептывались. Появление их — настоящая сенсация. Вторая за последние недели, но более удивительная и не менее необъяснимая, чем исчезновение Уайтхеда.

— Ого, у нас гости! — воскликнула вошедшая в аудиторию профессор Ливье, небрежно державшая сумку двумя пальцами, ногой закрывавшая дверь и успевавшая еще и пить кофе на ходу.

— Мы здесь все гости, — с улыбкой заметил Джим. Голос его эхом отразился от стен и показался особенно громким.

— Что-что, прости? — улыбнулась Жаклин Ливье и бросила сумку на стол. Она не упала, даже не наклонилась, а остановилась на середине.

Грейс сдержалась и не улыбнулась.

— Мы все же здесь гости, профессор, — повторил Джим. Он сидел вполоборота, закинув ногу на ногу, так, чтобы его довольное лицо видели все.

— Это почему же, — Ливье взглянула на список студентов, — Джеймс? — Она скрестила руки перед грудью и присела на край стола.

— Потому что мы все приходим и уходим. А так делают гости, — пояснил Джим.

С задних рядом послышались громкие смешки.

— Не стоит смеяться, Джеймс дело говорит, — подняла руку и остановила хохот Жаклин Ливье. — Только ты упустил, Джим, что гости бывают частые, а бывают — редкие.

— А разве частые гости не надоедают? — спросил Джим и улыбнулся.

Улыбка напротив исчезла.

Все стихли.

— Лучше надоесть, чем забыться, Джеймс. И тебе, как студенту, стоило бы об этом подумать, — сказала преподавательница, оперлась руками о стол, опустила ноги на пол и отошла к доске, отвернувшись от класса. — Открывайте тетради или ноутбуки и записывайте тему. Сегодня придется поработать.

Джим долго сидел молча, улыбался, размышлял о своем, и видно было, как хотелось ему что-то сказать. Но стоило ему взглянуть на улыбавшегося Шелдона, крутившего в пальцах ручку, проследить за тем, как кончик ее коснулся надписи на огрызке бумаги, превозмог себя.

— Чертов богатенький мальчик. И все им дозволено, — прошипел кто-то сзади.

А Джим Хантер улыбался. И выглядел таким счастливым, будто не было на свете более занятного дела, как пререкаться с преподавателем.

— Простите, профессор, могу я поинтересоваться? — подал голос Шелдон.

Профессор обернулась, определила, кто спрашивал. Улыбка на мгновение сползла с ее лица, но быстро вернулась.

— Да, Шелдон, что ты хотел? — проговорила она по-прежнему приятным голосом.

— Скажите, почему практически вся программа нашего курса построена на том, чтобы изучить все что угодно, кроме смысла слов?

— Программа направлена на то, чтобы по окончании университета вы стали мастерами в своем направлении, — отрапортовала Ливье.

— Вы не понимаете.

— Тогда что ты спрашиваешь?

— Зачем нам тратить три года на изучение строения слов, если мы все равно не знаем, что выразить этими звуками?

Профессор оперлась о доску и хмыкнула. Окинула взглядом аудиторию и, увидев, что большинство поддерживало ее, спросила:

— Можешь объяснить, Шелдон?

— Мы же с вами сейчас разговариваем?

— Разговариваем. — Казалось, Ливье хотела кивнуть, но замерла, вытянулась, словно боялась сделать лишнее, необдуманное движение.

— А какая разница, что спросил бы я триста лет назад? Меня тогда не было, вас — тоже. Так зачем изучать древний английский?

— А тебе разве не хочется узнать, как все было?

— А вы уверены, что вы изучаете то, что было на самом деле?

— Конспирология здесь роли не играет, — сказала профессор Ливье и наконец-то смогла улыбнуться. Улыбнулась скромно, как на собеседовании, без зубов, мимолетным движением губ. — Потому что это — история языка, Шелдон. Как бывает история государств.

— Государства — это не собрание звуков. Это судьбы. И я говорю не о конспирологии.

— Языки тоже — судьбы.

— Тогда почему мы изучаем судьбы звуков дольше, чем судьбы людей? Не кажется ли вам, что это противоречит самой сути образования? — сказал Шелдон и улыбнулся.

— А тебе не кажется, что сути образование противоречат твои прогулы? — спросила преподавательница и улыбнулась уже широко, по прежнему, когда в аудитории послышались одобрительные присвистывания. — Может, если бы ты посещал мои лекции и знал столько, сколько твои одногруппники узнают на лекциях, не задавал бы таких глупых вопросов.

— А ваше желание самоутвердиться за счет меня не кажется вам противоестественным для преподавателя?

— Что ты имеешь в виду?

— То, что если бы у вас были достойные причины переубедить меня, вы бы это сделали. Назвали бы войны, которые произошли из-за несогласия государств в использовании языков, о том, как люди резали друг друга за неправильное именование чего-то. Такое ведь было, я и без вас знаю. Но вы молчите.

— Мы разговариваем на разных языках, Шелдон.

— На одном. Только вы говорите о форме, а я — о смысле.

— Смысл неотделим от формы.

— А вот тут вы совсем не правы, профессор. Я могу солгать так, что вы поверите. Это будет форма правды, но смыслом окажется ложь.

— Я пойму.

— Вы, кажется, уже не поняли.

Волосы профессора Ливье, казалось, наэлектризовались и тянулись к потолку. Шелдон молчал. Ему нравилось смотреть на то, как люди, уверенные в своей безупречности, в один миг теряют лоск и превращаются в настоящих себя, обыкновенных и ничем не отличающихся, кроме приятного голоса, надломить который ничего не стоит.

Жаклин Ливье крутила в пальцах ручку, украшенную стразами. Лицо женщины каменное, казалось, покрывалось маленькими трещинами. Грейс смотрела на нее и думала, что профессор бы разлетелась на кусочки, если бы пальцем