Руби не хотела поворачиваться. Что-то внутри кричало, что лучше бы снова поглядеть в воду, но не получилось. И Руби посмотрела на Осборна. Расслабленного, удовлетворенного всем на свете, счастливого. Легкие волосы чуть колыхались на почти неощутимом ветру, и в них, казалось, затерялась сама свобода, жившая в пшеничных полях. Руби вздохнула. Когда-то ведь Осборн рассказывал о своем детстве на просторах английских загородных земель. Его жизнь — другая реальность. Оба жили какое-то время в Лондоне, но Осборн жил в одном мире, а Руби — в другом. Они ни разу не виделись, хотя даже учились недалеко друг друга. Руби привыкла жить в Лондоне, потом, на два года, в Нью-Йорке. Она переезжала часто, но не знала истинной свободы. Осборн мог бы рассказать ей, какого быть человеком мира, но на первом курсе Руби не хотела восхищаться чужими блужданиями и жизнью в машине. А ведь то и была свобода. Потому у него волосы цвета пшеницы. Потому что в полях всегда свободно дышится.

Может, чернозем больше пригодился бы пшенице, чем огонь. Но пламя никогда не сжигало ростки ржи. Наоборот, они даже никогда не ругались. Отчего-то противоположности притягиваются. Но, как оказалось, не всегда и не все.

Осборн с наслаждением затягивался, чуть держал дым в себе, смешно жмурился. Чувствовал, наверное, как яд проникает в каждую клеточку, и, улыбаясь, выдыхал. Руби смотрела на него, смотрела и не могла оторвать глаз. Что-то странное царапнуло изнутри. Дышать тяжело, глаза заслезились. Она отвернулась.

Грейс молчала. Ни взглядом, ни мыслью не пыталась вмешаться. Не нужно быть провидцем, чтобы знать, что происходит. Давно уже понятно, что случилось. Люди все-таки занимательные существа. Сначала воротят нос, а потом плачут.

Она смотрела на Шеннона, который не мог разобраться в паре фраз, на Осборна, который абстрагировался от всеобщего хаоса и наслаждался собственным, на Руби, в которой кипела ярость к себе и всему свету, а потом обогнула лужу, подошла к девушке, села на корточки перед ней, взяла за руки и сказала:

— Руби, ты ведь намного сильнее любых слов.

— Грейс, ты не понимаешь.

— Я все понимаю, Руби. И я знаю, что ты сильнее любой обиды.

— Слова могут ранить!

— Ранит то, как мы принимаем чужие речи, а не сами слова.

— Но я обиделась! — воскликнула Руби и вздрогнула, а потом словно опомнилась и уже чуть тише сказала. — Он унизил меня, Грейс. Понимаешь?

— Шелдон на это и рассчитывал, Руби. Он хотел тебя обидеть. Хотел, чтобы ты взбесилась. Разве не это же он провернул с Жаклин?

— Жаклин?

— Профессор Ливье.

— Почему ты называешь ее по имени? — шмыгнула носом Руби.

— Она ведь нас не слышит. — Пожала плечами Грейс.

Руби вытерла слезы в уголках глаз, шмыгнула носом и посмотрела на Грейс красивыми мокрыми глазами.

— Но они меня унизили! — прошептала Руби. — Понимаешь? Меня никогда никто не унижал! Я училась в элитных школах, где все друг на друга зуб точат! Там конкуренция! Знаешь, какие там бывают подставы? Какие там бывают люди? Но там меня уважали! Даже там! И тут какой-то чертов зазнайка без имени посмел опозорить меня!

— Это не так, если ты сама посчитаешь иначе, — сказала Грейс и улыбнулась. — Ты можешь стать сильнее, если сама того захочешь.

— Тогда зачем им это? Зачем они так ведут себя? Я не понимаю!

Грейс опустила глаза. Огонь волос, рассыпавшийся по белоснежной ткани на спине, переливался. Казалось, даже искрился. Руби невольно засмотрелась.

— Понимаешь, Шелдону интересно, как ты отреагируешь. Это ведь игра. Ливье поступила так, ты — иначе. Ему хочется наблюдать.

— Какой маразматик будет играть с людьми?

Грейс ответила бы, что любой. Но сказала:

— Что же мы можем сделать с ним, Руби? Только стать сильнее обидчика. Впитать яд и стать к нему безразличной. Ты должна захотеть преодолеть его и тогда сможешь.

— Ты говоришь так легко, будто сама в это веришь, — хмыкнула Руби. — А если бы сама на моем месте оказалась, тоже бы обиделась.

— Я бы не слушала их, как не слышала раньше.

— Раньше? — переспросила Руби. — С тобой такое тоже было?

— Не с ними, но бывало.

— И как? Проглотилась обида? — Руби и потерла глаза кончиками пальцев.

Грейс подняла глаза и улыбнулась.

— Со временем все исчезает. Даже обида.

— Даже обида? А бывает что-то хуже?

— Бывает, Руби. Поверь, бывает.

Руби молчала, шмыгала носом, а потом вдруг посмотрела на Грейс и прошептала:

— Мне нужно кое-что тебе сказать. Можно?

— Что-то настолько секретное, что этого нельзя сделать при нас? — спросил Осборн и бросил недокуренную сигарету в лужу.

— Представь себе! — огрызнулась Руби.

— Конечно, Руби. Что угодно.

— Тогда пойдем.

— А мы? — воскликнул Осборн. — Будем прозябать в тишине, без женского тепла?

— Ты-то заткнись, придурок… — прошипел оскорбленный Шеннон.

Грейс остановилась, подарила Осборну счастливую, полную любви и священной просьбы улыбку. Он больше не сказал ни слова. Только улыбнулся. Ждать так ждать.

Руби взяла Грейс за руку и потащила в лес по тропинке, протоптанной желающими познать истинное уединение студентами. Лес вокруг университета прореженный, светлый, но напоминавший лабиринт — если чуть свернуть с протоптанных тропинок, можно и потеряться уже в другом, темном лесу, а потом выйти на другой стороне города, ободранным ветвями, грязным, испуганным и уставшим.

Девушки шли недолго — Руби бы побоялась пробираться в глубь, где лес становился особенно мрачным. Там по-настоящему пахло смертью. Из чащи, окружавшей лесные озера с прозрачной водой, поговаривали, живыми не возвращались. Остановились на вычищенной полянке, созданной, наверное, студентами для душевных бесед наедине. В центре полянки стоял вырубленный из поваленного дерева стол, а по обе его стороны темнели два пня. За поляной начинался густой лес, непрореженный и темный. А над головами было небо. Университет постарался, чтобы даже уединение сделать комфортным.

— Я хотела кое-что тебе рассказать, — призналась Руби, прежде чем сесть. Охнула. Пень оказался холодный и мокрый.

Грейс почувствовала, как ветер коснулся спины. Теплый, совсем не такой, как у