Грейс молча разглядывала бумагу, которую держала в руках. Она знала, что нужно сказать, но не понимала, как лучше подобрать слова.

— Как они могли? — прошептала Сабрина. — Если обман бы раскрыли, нас бы выгнали.

— Это не они, Сабрина. Это Джексон, — наконец сказал Шелдона. — Это Джексон спрятал нас от чужих глаз, которые могли бы увидеть нашу связь.

— Не только для этого, — сказала Грейс и развернула личное дело Джексона Брайта ко всем.

Она держала пустой листок с подписью имени и фамилии. Ни фотографии, ни подписей, ничего. Никто не сказал ни слова. Грейс собралась, сглотнула комок, вставший поперек горла, и проговорила:

— Джексон забрал себя в Никуда и остался в нас. Только мы храним его. Поэтому у него нет ни места рождения, ни семьи, ни достижений. Для этого мира он исчез навсегда, а остался только в том, где нас ждет.

— И мы должны исчезнуть.

— Мы не должны исчезнуть, Шелдон, — сказала Грейс и улыбнулась.

— Это Джексон тебе сказал? Он? Пожалуйста, скажи, что он говорил, — прошептал Шелдон.

Грейс, опершись спинку лавки, встала, и, пошатываясь, подошла к кругу. Оказалась в самом его центре. Не успев успокоить бившееся с нечеловеческой скоростью сердце, зажмурилась, чтобы ненароком не встретиться взглядом с Джексоном, обернулась. Все смотрели на нее.

— Священная вода пруда смешивается с кровью, но разве она выпрыгивает из убежища? — спросила Грейс.

Вода пруда все еще спокойна и прозрачна.

— Разве Джексон ушел, потому что не захотел больше быть в этом мире? Нет, он ушел ради нас. Ради того, чтобы мы поняли, каков наш путь.

Друзья молчали и слушали. Даже Шелдон, прежде бы решивший сказать что-то, завороженный, замер и прозрачными глазами следил за каждым движением Грейс.

— Человек, примирившийся со своей участью, человек, который сквозь мучения идет к истине, человек, который в бессмысленности бытия создает смыслы и забирает их с собой. Человек, который есть, но не существует. Такой человек есть Бог. Вот, какова истина. Вот, каков Джексон. Таким он хочет видеть нас. Такими, — она показала на пустой лист, — а не такими, — кивнула на другие личные дела.

И вдруг разорвала копию личного дела Джексона Брайта, подошла к пруду и бросила обрывки в воду. Бумагу течением понесло к сердцу пруда. Буквы растекались.

Лиза и Джим встали со скамейки. Сабрина отошла от дерева. Шелдон выпрямился и повел семью к Грейс. Они смотрели на пруд. Видели, как последнее упоминание о Джексоне Брайте в этом мире проглатывает вода. Было в этом простом действии что-то великое.

— Джексон доказал нам, что овладевший своим телом и душой неподвластен смерти. Она не может забрать такого человека. Такой человек вечен, — сказала Грейс, когда все стояли у пруда, а вода касалась носков ботинок и кончиков босых пальцев.

— И что же нам теперь делать? — прошептал Джим.

Грейс улыбнулась. Шелдон, почувствовавший истину, касавшуюся его, тоже.

Грейс показалось, что Джексон Брайт входил в воду. Свет опалял его. Он был светом. Он был истиной. И они могли идти с ним, плечом к плечу. Оставалось всего несколько шагов.

— Бунтовать, — сказали Шелдон и Грейс хором, все еще обращаясь к Джексону Брайту.

Видение улыбнулось, прикоснулось к груди, в которой билось человеческое сердце, и исчезло.

Часть третья. Бунт

«Вместе с бунтом рождается сознание».

«Бунтующий человек»

Альбер Камю

XIV глава

Осборн проснулся бы после обеда, если бы сквозь сон не почувствовал подступавшую к горлу тошноту. Оказывается, нирвана не так далеко — пара шагов или глотков.

Сладкая, очень сладкая, слаще пончиков и круассанов. Концентрированное наслаждение, впивающееся в каждую клетку тела, всасывающееся и поглощающее всего тебя. Такова нирвана. Оранжевая и теплая. Спешить не надо. Ты — весь мир. Ты — обращен к себе и восхваляешь себя. Ощущаешь каждую клетку тела. Чертовски хорошо.

Потом, конечно, плохо. Наружу выворачивает, пот усыпает, застывает и разбивается, стекленеет, просвещается насквозь, а затем — снова растекается, по клеточке от тела отрывает, замерзает, колет, заковывает и выбрасывает ключ в окно, словно говоря, что там, именно там, и есть выход.

Как бы то ни было, но стыда Осборн за круговорот ощущений не чувствовал. Это ради искусства, а не ради людей. Оно принимает только крупную валюту.

Осборн было аккуратно поднялся на локтях, но получилось резко, и все плакаты, прежде явно различимые, превратились в кашу. Он упал на спину и зажмурился. Красные круги заплясали, глаза зачесались, но рук поднять нельзя — ладони ужасно зудели. Осборн провел пальцем по внутренней стороне. Вся исполосована. И где умудрился? А еще вдруг вспомнились вчерашние лягушки.

В детстве, вроде как, Осборн часто ловил головастиков в пруду недалеко от дома. Сваливал их в банку с водой и бежал в сад, а потом раскладывал на газету и смотрел, как быстро детишки лягушек зажарятся. Они трепыхались в предсмертной агонии, раскрывали круглые рты, хватая огненный воздух, и после пары раз стало ясно — солнце эти твари не терпят. Такие себе земноводные вампиры.

«Хах, как остроумно. Замечательная название альбома с готическим звучанием», — подумал вдруг Осборн, наслушавшийся собственных мыслей.

Лягушки — особенно занимательные твари. Не настолько мерзкие, как жабы, но и не такие важные. Если мир бы поставил на чашу весов одну жабу и тысячи лягушек, весы бы без особых усилий пересилили и лягушки посыпались бы в небытие. Лягушки красиво летают. Жаль, у них нет крыльев.

В подвале Осборна сквозь широкие трещины в потолке пробивались солнечные лучи и подсвечивали грязь, осколки бутылок, валявшиеся по углам, и дыру в стене. Осборн никогда не понимал, куда ведет дыра. Поначалу гадал, садился к стене спиной и слушал завывания за кирпичной кладкой. Пытался выловить в стонах человеческие слова, но сколько ни пытался, ничего не получалось. Однажды пытался залезть в нее, но когда протянул руку и почувствовал, что за