Следующий кадр. Это пустое лицо сменилось… Я не знаю, как описать. Помнишь, я говорила, что противогаз – это аналог того, во что за это время превратился Тед? Теперь на меня смотрел первообраз. Представь себе что-то настолько… Чуждое и ужасное, что стоит тебе бросить на это взгляд, как у тебя вскипает мозг. Не можешь? Потому что если сможешь представить, то сможешь найти способ и совладать, осмыслить. Но на один-единственный кадр я увидела что-то настолько вне моей системы координат, что даже не могу этого вспомнить. Даже тогда я не смогла разглядеть увиденное, потому что не понимала, на что смотрю. Глаза… Глаза были круглыми и плоскими… Огромными, как пара линз с натянутой вокруг кожей. Они были похожи на стекло. В отражении я видела себя и Роджера. Век не было. Это я успела заметить. Глазам приходилось быть постоянно открытыми. Кожа вокруг, она… Не знаю… Переплеталась? Нет, не так. Она будто… Она двигалась, понимаешь? Не вся, но отдельные части: они словно заползали друг на друга. Цвет… Кожа была бледной; белой с холодным подтоном. И был черный. Под белым был черный. Только так я могу его описать. Остальное… Остальное выглядело еще ужасней; так ужасно, что кадр начал деформироваться. Он начал пузыриться и растягиваться в центре, как будто кто-то держал под ним спичку. Какая бы картина ни была на нем запечатлена, она была искажена до неузнаваемости.

Переключи на следующий кадр; его сделали с тройной экспозицией. Ты видишь лицо официанта, потом человеческое лицо Теда, а за ними проглядывает другое лицо Теда, и от него стынет кровь в жилах. Переключи на кадр вперед, и перед тобой предстанет официант, пытающийся изобразить приветливость. Слишком поздно: увиденного не развидеть, и мой рассудок отключается после того, как все предохранители сгорают еще на втором кадре. Сработали древние рефлексы, которые заставляли нас бежать без оглядки от саблезубого тигра, и я постаралась как можно дальше отпрыгнуть от явившего себя ужаса. Если бы не перегородки – если бы мы сидели за столом или барной стойкой – то, поверь, официант бы только ставил чай на стол, а я бы уже летела к выходу.

Но наш стол отделяли перегородки, и выбраться было невозможно. Роджер все пытался добраться до меня, пока ему не надоело быть грушей для битья, и тогда, схватив стакан, он выплеснул его содержимое прямо на меня. Лицо, руки и шею окатило холодной колой и кубиками льда. Немного колы попало мне в рот, и я подавилась. Кубик льда зашел под ворот блузки и заскользил по спине. Пока я откашливалась, Роджер перегнулся через перегородку, схватил стакан воды с соседнего стола и снова окатил меня водой. Кубики льда посыпались градом. Вода с ржавым привкусом смыла вкус колы. Второй раз за день я смогла прийти в себя, но в этот раз не так шустро: Роджер успел устроить мне водные процедуры в третий раз. С волос и одежды стекала вода, в горле першило, и когда я открыла глаза, перед ними предстал хаос. Стол и диванчики были мокрыми, кубики льда скользили к краю стола, чтобы присоединиться к своим товарищам, образовавшим на полу огромную лужу. Пластиковые стаканчики катались по столу, ударяясь об осколки чашки и блюдца. Роджер стоял с пустым стаканом в руке, наблюдая за моей реакцией, в полной готовности приступить к очередной водной атаке. И, конечно же, все в закусочной смотрели на нас – на меня; в глазах читалось беспокойство, насмешка или презрение, но большая часть пялилась с откровенным любопытством. Молодой человек с бородой и в очках поднялся со своего места и предложил помощь. Он остановился в метре от Роджера. Официанта и след простыл: должно быть, поковылял на кухню, чтобы приложить к ноге лед. Я подняла руку ладонью к Роджеру и сказала:

– Все нормально, все нормально. Все хорошо. Все хорошо.

Конечно, ничего нормального и хорошего не было. Если уж на то пошло, то все было ненормально и нехорошо. Я наклонилась вперед, держа перед собой руку. Роджер взял ее и помог подняться. Как только я встала, с меня посыпались кубики льда; брякая, они падали на пол. Все в закусочной не переставали глазеть на нас, словно ждали финальной части драмы, невольными свидетелями которой они стали. Нервы трепетали; я дрожала всем телом. Произошедшее на карусели сбило меня с толку. Но теперь я была в шоке, как будто по моему телу, разуму и душе прошелся бульдозер. Когда Роджер, стоявший рядом, спросил, что случилось, меня затрясло. Роджер сказал:

– Бедная моя. Тебе холодно, – и обнял меня, притянув к теплой и сухой груди.

Конечно, парочка литров вылитой на меня ледяной воды могла иметь какое-то отношение к дрожи, но я сомневалась. Краем глаза я заметила, что к нам приближался мужчина, с натянутой на животе рубашкой; на бейджике значилась должность заместителя директора. У меня не было никакого желания объяснять произошедшее за последние пять минут. Вдалеке раздался вой сирены, и я знала, что к нам ехала скорая или полиция – или и то и другое – и вскоре они прибудут в закусочную. Еще меньше я хотела иметь дело с ними, несмотря на то, что нога еще пульсировала там, где кожу ошпарил кипяток. Выскользнув из объятий Роджера, я пробормотала: «Прости, я не могу» – и выбежала из ресторана, по пути к двери толкнув испуганного заместителя в сторону.

* * *

Я никогда не спрашивала Роджера, как ему удалось объяснить мою истерику работникам закусочной или полиции и медикам – если они, конечно, тогда приехали, но об этом я тоже его никогда не спрашивала. Я вышла из закусочной и стремительно зашагала по улице. Через три дома в тумане показался магазин одежды. Я нырнула в него. Девочка-консультант стояла за кассой и читала журнал. Увидев меня в дверях – промокшую и дрожащую, – она вздрогнула, а затем поспешила препятствовать. На ней был шафрановый брючный костюм; волосы были собраны в пучок на макушке.

– Господи, – сказала она, – что с вами случилось?

– Дети, – сказала я. – Столкнулась с кучкой детей, и они пролили на меня напитки.

– И вам нужно переодеться.

Я кивнула.

– Пойдемте, – она подвела меня к вешалкам с кофточками и принялась перебирать их, пока не наткнулась на блузку из белого льна и не вытянула ее. – Как вам?

Часть моего сознания, которая отвечала на подобные вопросы, еще не оправилась от короткого замыкания. Блузка была простой. И я сказала:

– Мне нравится.

– Отлично. – Перекинув блузку через руку, она направилась к следующим вешалкам. Свободной рукой она вытащила джинсовую юбку. – Ну как вам?

– Замечательно.

– Замечательно, – согласилась она. – В задней части магазина есть раздевалки – но, может, вам лучше сначала сходить в уборную, привести себя в порядок?

– Да, пожалуй.

– Мне, конечно, это запрещено, – сказала она, – и менеджер убьет меня, если узнает, но…

Осмотрев меня с головы до ног, она впервые заметила ожог, который к тому времени выглядел просто ужасно. Кожа покраснела и воспалилась, покрывшись прозрачными волдырями. Ее брови поползли вверх, и она воскликнула:

– Господи! Ваша нога.

– А, – ответила я. – Кофе. У одного ребенка был стакан с кофе.

Разве дети пьют кофе? Нахмурившись, она предложила: