А потом начальник их говорит, что денег, конечно, у Эрмитажамало, но на такое дело найдут они средства, чтобы офорты выкупить. Тут Коля мойпрямо обиделся, встал и говорит, что в жизни мы чужого не брали и как не стыднонас с тем ворюгой Ильичевским на одну доску ставить. Еще, говорит, не хватало,чтобы мы за эти офорты деньги с государства брали. Те, конечно, извинились,проводили нас с почетом, картинки оформили официально, акт составили. И где-точерез неделю приезжает к нам домой на машине тот профессор, привозит это письмо,торт и мне вот такой букет роз! Долго сидели, он много интересного рассказывалпро коллекцию и очень благодарил, что тогда Коля не продал офорты томуколлекционеру за триста рублей, потому что уплыли бы они за границу как питьдать. Потом руку мне на прощанье поцеловал и уехал, вот! — тетя Нюра сгордостью на нас посмотрела. — Коля положил письмо в папку ту же самую иопять убрал в тайник, а мне и говорит: ты, Аня, не болтай там соседкам, что мыофорты нашли, а то пойдут по дому слухи, что Игнатьич покойный сокровища втайниках замуровал, так еще к нам залезут, драгоценностей не найдут, а у наспоследнее украдут. И где-то через полгода Коля мой умер, а про это дело я имолчала, как он велел, мне ни к чему…

На бескрайних просторах свалки встретились два авторитетныхбомжа.

— Здорово, Ледокол! Чтой-то тебя в последнее время невидать было? Али в другие края подался?

— Да не, Ильич, так попробовал по поездам походить, дане дают там нашему брату. Там все дачники да садоводы, сами нищие. Перед нимипоешь-поешь — распинаешься, а все без толку. Не, здесь, на свалке, ононадежнее. Всегда хоть что, да найдешь, без стакана спать не ляжешь. А у вас-тоздесь что нового?

— Да у нас, Ледоколушко, такой цирк — со смеху сдохнутьможно: у нас тут американец бомжует!

— Ты чего клея нанюхался?

— Да правду я тебе говорю! Сам поверить не мог!Сперва-то все думали — он туману напускает для понта, а он — нет, и по-ихнемучешет будь здоров…

— Да это небось просто профессор какой наш, здешний. Яв бомжах профессоров-то на целую роту тебе наберу!

— Не, этот не профессор, профессора — они поговоритьлюбят, чуть что — всякая у них философия. А этот — только охает да дом свойамериканский поминает: да сколько у него там ванных, да сколько сортиров, да вочто он ему обошелся. Точно тебе говорю — настоящий американец.

— А как же он к нам попал?

— Ой, это опять такой цирк — умрешь! ЕгоВаська-мусоровоз на своей машине привез! Привез в кузове и посреди свалки так исбросил! И еще бабу с ним…

— Что еще за баба?

— Баба-то что надо, все при ней, да ее сразуКолька-Лось оприходовал.

Она-то попервоначалу рыпалась, сбежать пыталась, да Лось еетак отлупил пару раз — стала как шелковая: что Лось велит, он еще и сказать неуспел, а она уже бежит делать. И сапоги ему снимает, и косяки крутит. Так дочего дошло — портянки . ему стирает! Лось в жизни портянок не стирал, носил,пока одна рвань останется, а тут при бабе этой стал как барин: чуть не каждуюнеделю портянки свежие!

— Ну, это уж она мужика разбаловала!

— А попробуй она его не разбалуй — как что не по нем,сразу в морду.

— Так ее Васька вместе с американцем привез? Она что,тоже американка?

— Да нет, какое там! Своя баба, наша, матом иной разтак запустит — заслушаешься! А с американцем этим у нее что-то, видать, было:она его если увидит, то шипит, как масло на сковородке, иначе как козлом его ине называет.

— А как этот америкашка здесь живет? —Он ведьнебось ничего и не умеет?

— Да попервости совсем ничего не умел, чуть было непропал у нас. Так мужики пожалели, помереть не дали. Я и сам его пару разпокормил. А потом научился кое-как, к Фонарю прибился, что найдет, ему сразутащит, а Фонарь его за это кормит.

— А чего же он в свою Америку не возвращается, раз унего там дом на десять сортиров?

— Да, видно, боится чего-то, натворил тут у нас дел. Апотом у него Митрич, таракан старый, в первый день карманы обобрал и попер всеего документы американские. Теперь, говорит, ты мне за них тыщу баксов должен,а иначе тебе своей Америки не видать!

— Ну, Митрич — гнида знаменитая…

— Главное дело, он мне по пьяни-то проболтался, что унего уже и документов тех давно нету, он их как спер, так кому-то за косяк ипродал, а кому — не помнит. Так что ходить нашему америкашке в бомжах доволчьей пенсии!

— Это что еще за волчья пенсия такая?

— А ты как думаешь — какая у волка пенсия? Пока ногиносят — бегает, а потом сдохнет, вот и вся тебе пенсия.

Там же на свалке несколькими днями позже никудышный бомж покличке Америкашка, в котором никто из прежних знакомых не мог бы узнатьгражданина Соединенных Штатов Алекса Ильичевски, дождавшись, когда Колька-Лосьуйдет на промысел, крадучись пробрался к его хибарке, сколоченной из старыхдверей и пустых ящиков. На пороге хибарки сидело грязное запущенное существо срасцарапанным лицом и огромным синяком под глазом. Только злой огонь,вспыхнувший в ее глазах при виде Америкашки, напоминал прежнюю Оксану.

— Ну, чего приперся, козел вонючий? Чего еще надо? Малотебе, что ты мне всю жизнь поломал? Хочешь теперь, чтобы Лось тебя увидел ипоследние зубы мне выбил?

— Нет, Оксана. Я хочу выбраться отсюда.

— Ага! Он выбраться хочет! А я здесь на всю жизньостаться хочу, наверное. Слава богу, немного уже этой жизни осталось!

— Посмотри, что я нашел. — Алекс протянул ейнебольшую пластмассовую флягу.

— Это еще что такое? — недовольно пробурчалаОксана.

— Ты ведь врач, правда? Тогда ты лучше меня должназнать, что это такое.

— Спирт метиловый. На черта ты мне эту гадостьприволок? На тот свет собираешься и меня в компанию приглашаешь? Что ж, может,и правда, нет у меня другого выхода…

— Есть у тебя выход.

— Что ты так на меня страшно смотришь?

— Ты Лосю своему налей этой дряни, он выпьет — непоморщится. А потом ты свободна.

— Ты, гнида американская, на убийство меня толкаешь? Аесли Лось догадается? Он ведь Перед смертью меня успеет пришить! Пошел тыотсюда вместе с отравой своей!

— Я-то уйду, только одну вещь тебе покажу, что сегоднянашел.

— Что еще за вещь?

Алекс залез в карман своей драной телогрейки и вытащилкруглое ручное зеркало. Оксана жадно схватила зеркало и вгляделась в своеотражение. По ее лицу, сменяя друг друга, прошли выражения изумления,отвращения, ненависти. Она стояла неподвижно, не отводя глаз от зеркала, неменьше десяти минут. Потом убрала его за пазуху и протянула руку: