уже преуспел ранее — ведь, перечисляя блага, которые могут привести к радости, святой Франциск не обмолвился о тех, к которым стремиться все человечество — о здоровье, богатстве, удовольствиях, славе, — но начал с избранных, благодатных даров — святости, мудрости, чудодействия, с обращения неверных. Потом, поднимаясь выше, он говорит о торжестве Ордена и его идеи, но все это, как несовершенное, исключал из того, что могло бы привести к радости, на поиски которой он поднимался по ступеням мученичества, начиная свой путь от тяжелейших физических страданий, голода, холода, утомления в зимнюю ночь, указывает на детали — кровоточащие от льдинок ноги — и достигает самого трудного — отречения братьев, непризнания его труда, открытого презрения тех, кого он благословил и любил. Воображение его останавливало на этом, и он открыл, что человек, способный преодолеть эти тяготы с любовью и терпением, должен обрести блаженство, ибо он наделен величайшим даром Божьим — побеждать самого себя.

Под этим рассуждением, прославляющим человека, подписались бы древние мудрецы, которые учили, что истинное наслаждение — в суровых испытаниях, но святой Франциск был христианином, а потому он глубже их. Чтобы исключить самолюбование, способное омрачить торжество, он прибавил, что невинный человек, который страдает но переносит муки с легкостью радуется не собственной силе, но тому, что он следует за распятым Христом.

Человек, способный радоваться тем больше, чем больше его угнетают, может ничего не бояться в жизни, и это — одно из важнейших наставлений святого Франциска. Но для того, чтобы постигнуть истинное его значение; необходимо помнить, что сила его и радость расцвели на кресте.

Глава девятая

СОВЕРШЕННАЯ СКОРБЬ

ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ СВЯТОГО ФРАНЦИСКА

В диалоге о совершенной радости св. Франциск со всей силой своего воображения представлял самые страшные невзгоды, которые могли бы побудить его предаться скорби, и пришел к выводу, что при желании все они преодолимы. Однако это не уничтожало в нем способности к страданию: он ощущал его с той же остротой и непосредственностью, что и радость. Если трель соловья вызывала у него желание петь, то вид ягненка, ведомого на казнь, заставлял его плакать; если учтивость незнакомца трогала его настолько, что побуждала добиться, чтобы этого незнакомца признали святым, то неприязненная мысль кого-нибудь из братьев холодным лезвием вонзалась ему в сердце. Недаром он инстинктивно искал общества людей наиболее деликатных и воспитанных. Он поразительно проникался чувством другого человека, сопереживание заполняло его, он плакал вместе с плачущими, и это соучастие — тоже вид страдания. В страдание переходил и восторг, который он испытывал, лицезрея красоту тварей Божьих. Начавши песню, он заканчивал безудержным плачем.

Проповедь перед многолюдным собранием, выговоры братьям, необходимость представать строгим и жестоким, когда того требует справедливость, — все это стоило ему насилия над собственной природой. Он чувствовал душу приходящих к нему и обладал даром, отмечающим поэтов: преображался весь во всех. Утонченно тактичный и учтивый, как истинно благородный человек, он был не в состоянии даже изменить голос, если это могло кого-то уязвить; ему причиняли неудобство и боль разногласия, споры, противоречия, которые неизбежно сопровождали его апостольское делание.

Так, однажды богослов-доминиканец спросил святого Франциска, должен ли он порицать некоторых грешников, ибо Иезекииль говорит, что тот, кто не открывает нечестивцу глаза на его беззакония, сам дает ответ за его душу. Святой Франциск вначале смиренно попросил прощения за свою невежество, но когда богослов стал настаивать, ответил: «Если искать общий смысл этого отрывка, я разумею, что раб Божий должен гореть и сиять своею жизнью и святостью, чтобы светом примера и словами святой беседы обличить всех упорствующих во зле. И вот, его сияние и сияние его славы, откроют всем их беззакония». В этом ответе — человечность святого, который ставит себя ниже всех и предпочитает словам дела, в нем же — и природная доброта, противящаяся всему, что может оскорбить и обидеть.

Подобным же образом он ведет себя и с теми, кто противостоит его проповеди. Он никогда не стремится кого бы то ни было подавить. Он умаляется и умолкает, потому что слова отдают желанием превзойти другого. Однажды кто-то из братьев сказал ему: «Отец, разве ты не видишь, что епископы не позволяют нам проповедовать, и бывает, в каком-нибудь селении мы много дней сидим без дела, прежде чем сможем возглашать слово Божие? Не лучше ли будет, если ты попросишь папу пожаловать нам это право, что послужит к спасению многих душ?»

Святой Франциск ответил, что они его неправильно понимают: «Я хочу, чтобы прежде святое смирение и должное почтение помогли нам обратить прелатов, кои, увидев святую нашу жизнь и смиренное к ним почтение, попросят вас проповедовать и обращать народ. И так они скорее привлекут народ к проповеди, чем ваши привилегии, которые могли бы ввести вас в грех гордыни».

И не только по отношению к высшим и равным, но и к грешникам, бедным, неверным он привносил рыцарскую деликатность в смиренное милосердие святого.

Однажды вечером, по дороге в Порциунколу, он встретил одного из добрых братьев-санитаров лепрозория с прокаженным, из самых изъязвленных и безобразных. Брат Джакомо спокойно прогуливался с больным, словно с приятелем, и народ в ужасе разбегался, зажимая нос.

Святой Франциск, друг и врачеватель прокаженных, называвший их «братья-христиане», не забыл, однако, какое отвращение он к ним испытывал в юности. Обнять прокаженного означало для него тогда умереть для мира и почти перевернуть душу. И вот святой Франциск, заботясь о других, упрекнул слишком простого брата Джакомо: «Не стоило бы тебе выводить на прогулку этих христиан, потому что это не хорошо ни для тебя, ни для них». Но тут же он раскаялся в этих словах, ведь они могли унизить прокаженного. В качестве послушания святой положил себе вкусить с ним из одной миски. Со скрюченных пальцев несчастного в миску падали капли крови и гноя. Стоявшие рядом братья плакали. Святой Франциск ел и улыбался, и от его мученичества сладостный мир входил в сердце.

Несмотря на столь обостренную чувствительность, святому Франциску удалось, как бесов прогнать все дурные печали: сожаление, ностальгию, хандру, неуверенность, бесконечные неприятные переживания, выпадающие на долю каждого «я», из которых мужчины и женщины создают драму, культ и предмет тщеславия. Он сумел искоренить не только скорби, происходящие от страстей, и другие глупые, бессмысленные скорби, но и особое упоение болью, жалость и нежное сочувствие к самому себе, которые, когда человек страдает, побуждают его считать, что страдает лишь он один на свете и что