дар, и стал его звать своим епископом. К каждому из своих рыцарей он находил особый подход, смотря по его происхождению, его воспитанию и вкусам, а кроме того — по состоянию его души. В каждом видел он особую добродетель, радовался ей, и добродетель эта разрасталась для него настолько, что через нее проявлялись и другие.

Изучив достоинства каждого, Франциск составил образ идеального брата, который, должен обладать такой верой и такой любовью к бедности, какою был наделен брат Бернардо; должен быть простодушен и чист, как брат Леоне — обладать созерцательным духом брата Эджидио; чувством единения с Богом, как брат Руфин, который молился и во сне; терпением брата Лючидо, который не хотел оставаться более месяца на одном месте, боясь прирасти к нему душой, как устрица прирастает к скале, и если где-нибудь ему слишком нравилось, он уходил, говоря: «Не здесь наше прибежище, но на небесах». Кроме душевных достоинств, идеальный брат был одарен достоинствами тела и разума — бычьей силой брата Джованни делле Лауди; прекрасным обликом, изысканными манерами, легкой и красивой речью брата Массео, великодушием брата Анджело Танкреди — первого воина, вошедшего в Орден — который был учтив и благороден.

Так блаженный Франциск постепенно создавал портрет идеального рыцаря, и не было такой черты, способной привести к совершенству — человеческой или сверхчеловеческой, которой он пренебрег. В глубине души он восхищался этим шедевром красоты духа, так и не заметив, что истинным шедевром была его собственная жизнь. Он и был идеальным братом, он — бедняк Божий.

БЕСЕДЫ С БОГОМ

Настала ночь. Братья крепко спали прямо на земле, положив голову на камень или полено, но двое из них бодрствовали — чистый и невинный юноша, в раннем возрасте принятый в Орден из-за своей детской набожности, и святой Франциск, который сперва подошел к своему месту и демонстративно скинул с себя рясу и веревочный пояс, чтобы другие подумали, что и он ложится, а затем, дождавшись пока все уснут, на цыпочках отправился в лес, чтобы молиться там.

Юный братец хотел проникнуть в тайну его святости и уже заметил, что он по ночам убегает, а теперь решил выследить его, и в ту ночь связал свой веревочный пояс с поясом святого, чтобы услышать, когда он встанет. Затем и он уснул, не спал лишь святой Франциск, и удары его сердца отсчитывали мнгновения, оставшиеся до его свидания с Богом. Когда же, услышав глубокое дыхание братьев, он убедился в том, что все спят, святой поднялся, но что-то удержало его — это был пояс, привязанный к поясу мальчика. Улыбаясь, он тихо отвязал его, вышел и укрылся в лесной келье. Некоторое время спустя пробудился и юноша, но увидев, что веревка отвязана, а место святого Франциска пусто и дверь открыта, направился на поиски учителя в сторону леса и набрел по звуку голосов на келью, в которой молился Франциск. Он подошел ближе и в чудесном свете увидел Господа нашего Христа, Пресвятую Деву, Иоанна Крестителя и Иоанна Богослова в окружении ангелов, беседующих с Франциском. Увидив это, братец упал без чувств, и когда святой вышел из экстаза и отправился назад в хижину, то наткнулся на него. Он наклонился, в предрассветном освещении узнал его, и, не разбудив, как мать, взял на руки, и осторожно перенес прямо в постель. Узнав впоследствии, что мальчик видел чудесное явление, он велел, пока он жив, никому об этом не рассказывать.

Юный братец не один хотел постигнуть тайну его внутренней жизни — почти все братья стремились переступить порог этой дверцы и подсмотреть, как же беседует учитель с Бесконечным. Кто говорил, что он видел, как учитель воспарил в небо; кто — что он был в огненной колеснице, или в сияющем облаке; кто слышал беседу с ангелами и святыми, как тот юный братец; были и более решительные, как ассизский епископ, который осмелился просунуть голову в дверь кельи, в которой молился святой, но был отброшен назад и окаменел.

Все замечали лишь одно — он жил в постоянном молении, словно сам был молитвой, и хотя старался скрывать свои беседы с Богом, чтобы прислушаться к тому, что говорят другие, глаза его выдавали желание погрузиться в себя, и он обрывал несущественные разговоры, закрывая лицо рукой, словно пытался отогнать нахлынувшую рассеянность. Когда же он молился на людях, он не делал ничего особенного и отличался от других лишь набожностью и строгой сдержанностью, словно солдат перед военачальником и вассал — перед сюзереном: он всегда стоял, даже во время тяжелых недугов, ни на что не облокачивался, не накидывал капюшона, не смотрел в сторону, не отвлекался. Когда во время странствия он должен был читать молитву, то останавливался, если шел пешком; если же ехал верхом, то спешивался и молился стоя, с непокрытой головой, даже если шел проливной дождь, как было однажды по пути из Рима, когда он до костей промок. Причина этому, как он говорил, была такая — если желудок наш хочет спокойно поглощать пищу, которая вместе с телом станет пищей червей, тем более и душа должна мирно и спокойно принимать свою пищу, то есть — самого Бога.

Бог был для него конкретной реальностью, и в мыслях своих он никогда не удалялся от Него, ибо жил в Нем. В мире святой Франциск словно бы отсутствовал — правда, не настолько, чтобы не увидеть божественное в предметах, окружавших его. У него было своеобразное мнение на этот счет: тот, кто навечно погружен в Совершенное, видит все преходящее лучше, чем тот, кто живет лишь в своем теле, со своей душей, как смотрящий на море с капитанского мостика, видит его лучше, чем тот, кто плывет, выбиваясь из сил. Если же он чувствовал, что должен сделать что-то, то немедленно переходил от молитвы к действию, хотя и не особенно различал их — действие либо подвигало его на молитву, либо завершало ее, либо продолжало, это была молитва дела, заготовленная в беседе с Богом, и потому он начинал действовать словно бы неожиданно, быстро и споро, без сомнения и раскаяния. Дело не разлучало его с Богом, ибо создания неразлучаимы с Создателем.

Несколько раз, правда, экстаз заставал его во время работы и он как бы терял чувство реальности, не понимая, где он и кто те люди, которые на него смотрят. Так было, например, когда он проходил через Борго Сан Сеполкро, и не заметил шумной и праздничной толпы, окружившей его со всех