Кузин поднял пиджак, повесил его на спинку кресла, присел к письменному столу и зачем-то полез в карман пиджака. В правый карман. Едва опустил руку, сразу же обнаружил жесткий сверток.

Что это? Никодим Сергеевич извлек сверток и принялся рассматривать. То был бутерброд, завернутый в вощеную бумагу, а поверх нее обернутый еще листком с машинописным текстом на одной стороне.

С этого момента заработала память и вернула ученого к событиям, происшедшим третьего дня на стадионе. Все-все мгновенно пронеслось перед мысленным взором Кузина. Живо припомнилась даже такая малюсенькая деталь: именно этот вот листок, в который обернут бутерброд и промасленный меньше, служитель стадиона поднял из щели настила и подал ему. А он, подержав некоторое время бумагу в руке, не сообразив, что с ней делать, еще раз обернул бутерброд и сунул в карман.

И тут Никодима Сергеевича осенила догадка – а ведь этот листок есть не что иное, как страница из гениальной повести Акима Востроносова «Третий прыжок кенгуру»! Да, да, Кузин совершенно отчетливо припомнил, как в тот момент, когда он выкручивал рукопись из аппарата, что-то белое мелькнуло и косо кануло под настил. Теперь Кузин окончательно понял, что это листок из гениальной рукописи. Никодим Сергеевич осторожно разгладил мятый листок, и первой мыслью было непременно вернуть его гениальному автору. Таково было первое побуждение, но тут же проснулось и любопытство, и мелькнула счастливая мысль: «Пушкина и Лермонтова можно узнать по одной-единственной строфе, даже по одной строке. Гоголя и Толстого отличишь по абзацу, по одной характерной фразе. А тут не строка, не абзац – целая страница гениального текста!

Никодим Сергеевич принялся читать драгоценную страницу. Первая фраза звучала так: «Анна встретила Вронского».

Кузин разразился хохотом. Такой оглушительный, такой веселый смех зазвучал в кабинете ученого, что все домашние вздрогнули и испуганно насторожились.

Минуты три смеялся Никодим Сергеевич, хохотал во все горло, весело, легко, беззаботно, так что и у домашних стало легко на сердце, а потом, вытирая счастливые слезы, захлопал в ладоши и закричал:

– Гениально! «Третий прыжок» и… – тут ученый, все еще не в силах унять смех, уже не выкрикнул, а простонал: – Гениально!!!

Настоящее счастье, проснувшись, ощутить неистовое желание работать. Будто за время ночного отдыха оно копилось и копилось, зрело и вот, с пробуждением, заявляет о себе радостным нетерпением, приятным покалыванием в каждом суставчике, в кончиках пальцев, поднимается теплой волной в сердце, разливается по всему, готовому к действию телу.

В нетерпении завтракаешь, садишься к столу, уже обкатав в уме так и этак первую фразу. Как много от нее зависит! Это ведь и разбег, и ритм, и тональность – все то, от чего зависит дальнейший ход мысли, тот внутренний настрой, что так поможет выдержать верное направление, не свернуть в сторону, не сбиться, не запутаться. Мысль способна запутаться куда хуже, нежели, скажем, клубок ниток, с которым забавлялся озорной котенок.

Вот в такой час требовательно зазвонил телефон. Звонок подействовал парализующе: облюбованная и обкатанная фраза мгновенно упорхнула, карандаш сам собой выпал из пальцев, телефонная трубка оказалась возле уха.

– Здорово, классик, – пророкотал ломающийся басок, еще не начальственный, но уже сознающий свое превосходство над многими и многими, вполне напоминающий, что может позволить себе и снисходительность, и иронию в удобном случае.

Я узнал Серафима Подколокольникова. Когда-то этот голос был хорошо мне знаком, привычен до надоедливости, ибо перезванивались мы ежедневно. И в большинстве случаев не по моему почину. Давненько, правда, это было, когда Серафим только-только перебрался в столицу…

Чтобы вести рассказ дальше, надо представить главного героя повести – Серафима Подколокольникова. Точнее – Серафима Игнатьевича Подколокольникова. Это для меня он Серафим, а для иных прочих с некоторых пор непременно и только Серафим Игнатьевич Подколокольников. Ныне известный и уважаемый прозаик. А наше знакомство с Серафимом началось еще когда о нем никто и слыхом не слыхал.

Трудился я в ту пору в редакции литературного журнала. И вот тогда в один прекрасный день легла на мой стол рукопись весьма средненького размера.

Это оказался очерк на сельскую тему листа на три. Тема боевая, наблюдения свежие, даже дельные соображения проглядывали. Подкупило и еще одно: голос с периферии, так сказать, от самой от земли-матушки. Обменялись в редакции мнениями, решили печатать. Поручили мне вызвать автора для личного знакомства и подготовки рукописи к публикации.

Через несколько дней передо мной предстал вихрастый, безусый, розовощекий паренек, провинциально мешковатый. Но не застенчивый, а напротив, даже бойкий, готовый развить недосказанную мысль, добавить фактов, горячо постоять за что-то, но не до упрямства, сохраняя некую податливость и готовность к разумному компромиссу.

Серафим явился то ли из курской, то ли из тамбовской глубинки, словом, точно помню, что возрос он где-то на черноземе, прославившем себя не одной плодородной силой пашни, а и тем еще, что та земля одарила отечество выдающимися мастерами слова. И это уже располагало к юному Подколокольникову.

В своем областном центре окончил он литфак пединститута. Образование не ахти какое, но чтобы заниматься литературным творчеством, вполне достаточное.

В писатели Подколокольников выбился из периферийных журналистов. И в этом нет ничего особенного, а тем более удивительного. Едва ли не большинство нынешних носителей писательского титула не миновало приготовительного класса журналистики. И в том, что класс, в котором Серафим набивал руку, оказался периферийным, тоже ничего необычного не следует усматривать. Если копнуть, то не только среди столичных писателей, а и среди журналистов центральных изданий коренных-то москвичей раз-два и обчелся.

У коренного столичного жителя, разумеется, кругозор от рождения пошире, информированности куда там, но периферийный зато в знании жизни обойдет, к трудовому люду, к земле много ближе. И язык колоритнее, богаче своеобычными речениями, хотя многие по неразумению и стесняются ярких провинциализмов. А это фора немалая.

Вырос Серафим в деревне, там и по сей день доживают век его родители, с которыми он держит связь. Как в студенческие годы в каникулы наведывался за харчами и за тем, чтобы поотогреться в родительском доме, помочь отцу с матерью по хозяйству, так с тех пор и продолжает ездить.

Близость к истокам хорошо питает творчество Подколокольникова. Ему нет нужды особенно трудиться над сбором материала, а тем более вживаться в него – сызмальства живет им, все тут близкое, родное, все на сердце.

Жизнь каждого из нас – без преувеличения, можно сказать, целый роман. Роман, который естественно делится на главы и главки. И хотя я не собираюсь писать роман о Серафиме Подколокольникове, о писателях вообще не принято писать роман, этим они сами занимаются, лишь бегло знакомлю с некоторыми вехами его жизни, тем не менее, и свой краткий рассказ вынужден разбить на своего рода главки.