Секретарь передохнул от нахлынувших переживаний и продолжил:

– Да мы отродясь о таких ценах не слыхивали. Конечно, у каждого что-то там скоплено, даже по укромным углам пораспихано на непредвиденное. Но чтобы взять да и выложить живые деньги за ту дачу, к примеру, по нашим районным масштабам десять-пятнадцать – еще куда ни шло, а уж, скажем, двадцать пять, так и для областного масштаба высоковато. Если говорить о нашей нечерноземной местности, а не о субтропических и засушливых зонах. Огорошил, истинно огорошил наш кандидат. Мы аж головами покачали и переглянулись изумленно: верить – не верить? Да как не верить – лицо ответственное. И потом масштаб другой – столичный!..

Подколокольников слушал, изумленно хлопал глазами, все еще не соображая, с какого же боку эта история касается именно его. Но разгадка близилась.

– И дальше наш гость, то есть кандидат в депутаты, – начинал закругляться секретарь, – высказался в том духе, что всякий писатель, который не лишен способностей, да к тому же и не ленится, выдает нужные народу произведения, имеет подобные блага, потому как заслужил…

Серафим начал было слушать рассеянно секретаря, потому что лучше его знал, кто из писателей как живет. Знал о том подавляющем большинстве, какое перебивается от выхода одной книги до другой, залезая в самые тяжкие долги. Знал и тех, кто при издании избранного получает возможность кое-что отложить про запас и на какое-то время ощутить подобие материального благополучия. Знал и других, под стать названному писателю-депутату, которые вовсе ни в чем себя не стесняют, гонят и гонят многомиллионные переиздания, с гордостью козыряя, что издают тех, кого «народ читает». Знал хорошо, а вполуха все же старался уловить, куда клонит секретарь.

– Вы не подумайте, мы, то есть народ, не против нисколечко, понимаем, творить нужное обществу – дело, как я располагаю, наивысшей сложности, так что о разных там благах и говорить стыдно. Тут возражений никаких и быть не может. Стройку коммунизма там отобразить, трудовой размах работников полей, ферм или еще что достойное – это же завсегда себя окупит. Тут мелочиться позорно.

– А вы опять от дачи-то уклонились, – не очень учтиво напомнил Подколокольников.

– Да нисколько. Ничуть. Пожалуйста. Раньше ведь как я смотрел на писателей, которых и в глаза не видывал? Смотрел просто, наивно даже. Интересная книга – хороший писатель. А у самих-то писателей, таких, к примеру, как наш депутат, оказывается своя шкала: у кого дачка там за десять-пятнадцать тысяч – одна цена, у кого, например, за пятьдесят – другая, а если за сто и выше, то, считай, живой классик! Вот как просветил наш депутат.

– Боюсь, слишком прямолинейно вы его поняли. Не у каждого писателя, поверьте, есть даже садовый участочек, не то что дача, тем не менее из-под его пера выходит нечто изрядное.

– То все мелюзга или какие-нибудь начинающие, – презрительно махнул рукой собеседник. – Поднялся, вышел из-за стола и продолжил: – Ваш брат, писатель-журналист, ныне много шумит насчет привилегий, которыми пользуются партийные и советские работники. Тут больше зависти и самой дешевой демагогии, нежели здравого смысла и элементарной справедливости. Я, к примеру, сверх головы завален делами, и другой подобный мне, а еще и ответственность. Так могу ли я с авоськой-кошелкой носиться на виду у всех? Какой авторитет у меня после этого?

У Подколокольникова было кое-что возразить на этот счет, но он не вымолвил ни единого слова, понимал – тут не прошибешь, заскорузлость вековая.

– А даже в вашей писательской среде, – продолжал подбадриваемый вниманием гостя хозяин кабинета, – разве существует социальная справедливость? Не будем говорить о том, кто и сколько получает за равный труд. Коснемся факта мелконького, о котором недавно прочитал в вашем же еженедельнике. Разве все писатели имеют доступ в ресторанчик-филиал, где избранным, вхожим по специальным карточкам, сверх положенной меры отпускают и водочку, и коньячок, и еще какие-то там послабления дозволяют?

Подколокольников почувствовал себя посаженным на горячую сковородку. Неожиданный поворот в разговоре покоробил его, но в то же время, если говорить правду, и несколько пощекотал самолюбие.

Его дача стоит не двадцать пять и не пятьдесят, а даже за сто, и в заветный кабачок он имеет доступ. Значит, по всем параметрам – не мелюзга. А это, что ни говорите, прибавляет самоуважения и уверенности.

Вернувшись из командировки, Серафим пересказал мне этот анекдот. Пересказал так, что я понял: сделал Подколокольников и для себя кое-какие выводы.

На случившейся вскоре прогулке – Серафим сидел в городе, отписываясь для газеты, – легко вздохнув, посетовал на то, что и на этот раз мимо носа проехала Государственная премия. А ведь заслужил, заслужил. Вслух не сказал, но вздохом, интонацией голоса дал понять.

И тут же утешился.

– Ничего, близок и мой черед.

И в порыве откровенности посвятил в то, что в Правлении имеется список очередников на премии, в котором он, это ему точно сказали, продвинулся в первый десяток. Близок час торжества!

В Союзе писателей, как и во всяком порядочном учреждении, немало разных тайн. И как во всяком учреждении, эти тайны выпархивают из кабинетов, бродят по коридорам, выскальзывают на улицу, разносятся, словно подхваченные студеным ветром листья осени, далеко-далеко. Вплоть до тихих уголков провинции, где, кажется, кроме сводок о севе, уборке и заготовках, о выполнении разных планов и тьмы сведений для Госкомстата, ничем другим и заниматься недосуг. А вот поди ж ты, занимаются, интересуются. Да еще как!

В провинцию-то, даже самую далекую, столичные новости доходят иной раз куда быстрее, чем, скажем, до меня. Доводилось в этом убеждаться самому. И не раз.

Да и откуда мне знать новости. С утра сажусь за работу, после обеда позволяю себе часовую прогулку, а затем читаю. Сейчас так много всего выходит, что читаешь-читаешь, а непрочитанного все больше и больше. Хоть караул кричи!

Но и я не живу без новостей. То позвонит приятель и сообщит что-то поразительное, то сосед порадует чем-то сногсшибательным.

Хотя и реже в последние годы, но, наезжая город, и Серафим балует самыми-самыми. Внезапно, как и сегодня, раздастся вдруг требовательный звонок, аппарат у него, что ли, особенный, и в трубке раздастся ломающийся характерный басок:

– Не надоело пахать? Прошвырнемся?

И мы как прежде, в пору наибольшего сближения, отправляемся бродить по нашему парку. Бродим, бродим, иной раз забредем далеко по Университетскому до смотровой площадки. А то, если время позволит и настроение явится, спустимся к реке, иногда махнем в парк культуры и отдыха. Посидим в кафе, поглазеем на гуляющих.

О многом перетолкуем, короб всяких новостей вывалит Подколокольников. Не буду их пересказывать, тем более что Серафим доверял мне одному, часто под секретом.

Думаю, и сказанного достаточно, чтобы составилось представление о том, что Серафим Игнатьевич Подколокольников стал человеком весьма осведомленным и даже влиятельным. Не всякого так вот за здорово живешь станут и в наши дни пичкать не очень расхожей информацией.