По кухне гонялись друг за другом мальчики с машинками, подаренными Вагном Скербеком. Тайс Бирк-Ларсен — в черном костюме, выглаженной белой рубашке, черном галстуке — говорил по телефону. О термосах и столиках, о бутербродах и напитках.

Антон споткнулся, столкнул на пол вазу. Последний букет из цветов Нанны. Розовые розы, от которых остались почти одни стебли. Оба брата тут же замерли, встали бок о бок с опущенными головами и ждали, когда разразится гроза.

— Идите в гараж и ждите там, — велел Бирк-Ларсен. Не строго.

— Я не хотел… — начал оправдываться мальчик.

— Идите и ждите в гараже! — На стуле лежала их одежда. — И не забудьте свои куртки.

Когда они ушли, стали слышны новости по радио. И самое первое сообщение было об отпевании Нанны в церкви Святого Иоанна. Как будто теперь она принадлежала им всем, а не своим родным, с которыми она сидела за этим столом, в ярком свете дня, думая, что так будет всегда.

— Очень многие пришли туда, чтобы почтить память Нанны, — говорил диктор. — Перед церковью…

Он выключил радио. Постарался утихомирить свои мысли. Позвал:

— Детка?

Слово из прошлого. Так он звал ее с той еще поры, когда она была веселой, безбашенной девчонкой, жаждущей острых ощущений. Мечтала выглянуть в реальный грубый мир, за пределы среднего класса, которому принадлежала ее семья.

Он отчетливо помнил ее. И себя тоже. Бандит, вор. Законченный негодяй. Тогда он начал уставать от такой жизни, стал искать опору. Захотел сам быть для кого-то опорой.

— Детка?

С первого взгляда он знал: он хочет быть опорой для нее. И она спасла его. Взамен… Семья, дом, маленькое, но свое дело, созданное с нуля, с его именем на логотипе. Казалось, что это много. Он и не надеялся, что сможет дать ей столько.

Она не отвечала. Он зашел в спальню. Пернилле сидела на кровати голая, сгорбившись. На ее левом плече, по-прежнему яркая и синяя, как в самый первый день, горела вытатуированная роза. Он помнил, как она отправилась в хипповое заведение в Христиании. Они тогда баловались травкой, а он еще и приторговывал, хотя скрывал это от нее. Татуировкой Пернилле хотела сказать ему: «Теперь я твоя. Часть твоей жизни, часть тебя». Он возненавидел синюю розу сразу и навсегда и никогда не говорил ей об этом. То, что ему было нужно от нее, она принимала за данность и не ценила: ее порядочность, ее честность, ее прямота. Ее бесконечная способность любить его — любить слепо и необъяснимо.

— Нам пора.

На кровати вместе с нижнем бельем лежало черное платье. Рядом черная сумка, черные колготки.

— Я не могу решить, что надеть.

Бирк-Ларсен уставился на одежду, разложенную на кровати.

— Я знаю… — начала она.

Ее голос сорвался, покатились по щекам слезы. Он слышал свой немой крик.

— Это не имеет значения, да, Тайс? Все это не имеет значения. — Как что-то чужое, она ощупала свои каштановые волосы. — Я не могу. Я не могу туда ехать.

Он изо всех сил старался придумать, что сказать.

— Может быть, Лотта тебе поможет.

Она не слышала. Взгляд Пернилле был прикован к зеркалу: в нем — обнаженная женщина среднего возраста, с начинающим дрябнуть телом, отвисшими грудями. С животом, растянутым детьми. Плата за материнство, как и должно быть.

— Не забудь про цветы… — прошептала она.

— Не забуду. Мы справимся.

Бирк-Ларсен нагнулся, поднял черное платье, протянул ей.

— Мы справимся с этим, — повторил он.

Внизу Вагн Скербек возился с мальчишками — на этот раз не в красном комбинезоне, а в черном свитере, черных джинсах. И с серебряной цепью на шее.

— Антон, это всего лишь ваза, не волнуйся ты так.

Бирк-Ларсен услышал эти слова, когда пробирался между круглыми столами и складными стульями, оглядывал приготовленную посуду, закуски на подносах, затянутых фольгой.

— Вот я однажды бутылку разбил, — говорил Скербек. — Я вообще делал много глупостей. А кто их не делает?

— Давайте садиться в машину, — велел Бирк-Ларсен. — Пора ехать.

Скербек посмотрел на него:

— А как же Пернилле?

— Она поедет с сестрой.

— Мама не едет с нами? — спросил Антон, забираясь в машину.

— Они с Лоттой нас догонят.

Скербек сказал:

— Тайс, я тут думал… Та женщина в гимназии. Наверное, не стоит нам говорить с ней.

— Почему?

Скербек подбирал слова:

— На тебя и так много свалилось… А она, может, вообще ничего толком не знает… Только сплетни.

— Вчера ты говорил совсем другое.

— Да, просто…

Бирк-Ларсен насупился, посмотрел на Скербека сверху вниз — тот был ниже. И слабее. Их отношения всегда были такими, давным-давно их выстроила грубая сила и кулаки.

Направив палец в лицо Скербека, Бирк-Ларсен отчеканил:

— Я хочу знать.

Чиновник городской администрации Олав Кристенсен сидел в кабинете Хартманна и разглядывал плакаты — о программе интеграции, о ролевых моделях, о будущем.

В свои двадцать восемь он выглядел гораздо моложе. Свежее, открытое лицо. Примерный мальчик.

Было заметно, что он вспотел.

— У нас возникла небольшая проблема, — сказал Хартманн. — С личными делами учителей, которые вы для нас подбирали.

Недоуменная улыбка.

— А что с ними не так?

— Одного дела не хватает.

Помолчав несколько секунд, Кристенсен выдвинул предположение:

— Потерялось?

— Не очень хорошо получилось, а, Олав? Как у нас построена работа? Мы просим, вы приносите. — Хартманн не спускал с него взгляда. — Так ведь мы работаем?

Кристенсен молчал.

— Вы не собираетесь отвечать?

— Может… дело затерялось, когда мы перевозили архив.

— Может?

— Да, так я сказал.

— Это ратуша. Документы здесь хранятся сотни лет! Хранятся в сейфах под замками.

Хартманн ждал, что скажет Кристенсен, и тот наконец выдавил:

— Да.

— Мы уточняли у архивной службы, — вступила Скоугор. — Ни один сейф при перевозке архивов не был потерян. И нет ни одного рапорта об утраченных документах.

— Тогда, может быть, кто-то ошибся, раскладывая дела по папкам.

Так как Хартманн и Скоугор молчали, Кристенсену пришлось продолжать:

— У нас проходят практику студенты… Стажеры. Мне очень жаль, от ошибок никто не застрахован.