— Сегодня мы прощаемся с юной девушкой. Она уходит от нас слишком рано.

Спрятанная тенью, Лунд смотрела на родителей. Пернилле утирала глаза. Ее муж, сильный, грубый человек, похожий на старого седого медведя, сидел с неподвижным лицом, уперев взгляд в каменный пол.

— Это несправедливо, — говорил священник. — Это невозможно понять.

Лунд тряхнула головой. Нет. Неправильно. Это нужно понять.

— И мы задаемся вопросом — почему? Почему так случилось?

Кемаль — Рама, про себя она продолжала называть его этим именем, — сидел в третьем ряду в черном костюме и белой рубашке. Темные волосы коротко подстрижены.

— Мы начинаем сомневаться в нашей вере, вере друг в друга.

Лунд глубоко вздохнула, закрыла глаза.

— И мы спрашиваем себя — как пережить это?

Эту ужасную, обманчивую фразу она ненавидела всей душой. Невозможно такое пережить. Люди надеются похоронить свое горе, выплакать его, но оно остается с ними навсегда. Им придется нести этот крест через всю жизнь. И нет спасения от кошмара утраты.

— Христианство — это учение о мире, смирении и всепрощении. Но простить иногда нелегко.

Лунд кивнула, подумала: а вот теперь в точку.

Голос священника возвысился, в нем зазвучали нотки воодушевления:

— Но когда мы все-таки простим, прошлое перестанет управлять нами и мы сможем жить свободно.

Лунд смотрела на этого человека, на его черную сутану, на белый воротник и думала. Что, если бы в ту холодную, мрачную ночь он тоже оказался на берегу канала? Если бы видел, как воет от горя Тайс Бирк-Ларсен? Как мертвые ноги Нанны вываливаются из багажника с потоком грязной вонючей воды и как между ними вьются черные петли угрей?

Простил бы он тогда? Смог бы?

Снова заиграл орган. Она машинально отмечала про себя, кто поет, а кто нет. Потом Сара Лунд вышла из церкви.

Они знали, что учитель будет на похоронах. Поэтому Майер отправился к нему домой поговорить с его женой.

Была середина дня, а она ходила в безразмерной белой сорочке и черной кофте поверх. Майеру не потребовалось много времени, чтобы завести разговор о давнишнем обвинении Кемаля в домогательстве.

— Это старая дурацкая история, — сказала женщина. — Тут даже не о чем говорить.

— Ректор Кох написала отчет.

— Девчонка все придумала. Она сама в этом созналась.

— Мы разговаривали с вашим соседом по даче в Драгёре. Знаете его — сантехник на пенсии?

Жена Кемаля поморщилась.

— Он видел, как ваш муж куда-то уехал в пятницу вечером, примерно в половине девятого.

— Он ненавидит нас. Правда, нашей газонокосилкой пользоваться не гнушается, только потом ее назад не допросишься.

Майер спрашивал себя: что сейчас сделала бы Лунд?

— Ваш муж действительно уезжал?

— Да. Ездил на заправку.

— А когда вернулся?

— Думаю, минут через пятнадцать. Я легла спать, когда его еще не было. Очень устала.

— Могу себе представить. Когда вы снова увидели его?

— Часа в три ночи. Я проснулась. Он лежал рядом.

Майер вспомнил о долгих паузах Лунд. О ее неотступном взгляде.

Он снял свою куртку. Женщина не могла отвести глаз от кобуры с пистолетом на его бедре.

— То есть вы не видели мужа с половины десятого вечера до трех утра?

— Не видела. Но я уверена, что он был дома. Он любит почитать вечером или посмотреть телевизор. — Она улыбнулась ему. — У вас есть жена?

— Да.

— Разве вы не знаете, когда она дома? Разве не чувствуете?

Майер не ответил, продолжая задавать вопросы:

— Вы провели на даче все выходные? Потому что в квартире циклевали полы?

— Все верно. С этими строителями столько хлопот.

Он поднялся, прошелся по комнате, осмотрел материалы, сложенные вдоль стен.

— Почему?

— Они не пришли. Раме пришлось самому заниматься полами в субботу. А в воскресенье он клал плитку в ванной.

— Значит, его не было с вами всю субботу и все воскресенье? Он уезжал рано утром?

Она запахнула на себе кофту, словно прячась в нее.

— По-моему, вам лучше уйти.

— Его не было с шести утра до восьми вечера?

Женщина встала, рассерженная:

— Зачем вы задаете все эти вопросы, если не верите ни одному моему слову? Прошу вас, уходите.

Майер надел куртку, сказал:

— Хорошо.

— Прости нам грехи наши…

Пернилле едва понимала молитву, которую слышала и которую повторяла с самого детства.

— …как и мы прощаем должникам нашим…

Она и не видела почти ничего, только белое блестящее дерево в окружении цветов и записочек.

Гроб, который скрывал в себе правду. Внутри…

— …и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…

Антон потянул ее за рукав, спросил чистым юным голоском:

— Почему папа не сложил ладони вместе?

— Во веки веков…

— Тс-с, — сказала она, прижав к губам палец.

— А ты почему не сложила? — спросил Эмиль, глядя на ее руки.

Мальчики были в своих лучших воскресных костюмах, они стояли, послушно сжимая пальчики. Ее глаза наполнились слезами, в голове замелькали воспоминания.

— Аминь.

Сначала вернулся звук — тихое, нежное пение органа. Затем фигуры медленно встали вокруг нее, одна за другой. В руках цветы. Лица немы и пусты. Родственники, едва знакомые ей люди, совсем чужие… Дрожащие пальцы опускают на гроб розы.

— Мы тоже ей что-то принесли, — сказал Антон. — Мамочка, мы тоже.

Он встал первым из семьи, последним — Тайс, поднятый на ноги робким прикосновением Антона. Вчетвером они пошли к ней.

К тому, что там было.

Белое дерево и розы. Благоухающий аромат, чтобы скрыть смрад тленья.

Когда семья приблизилась к гробу, мальчики, держась за руки, положили на крышку маленькую карту. Город, с его реками и улицами.

— Что вы придумали? — спросил Тайс с тихой яростью. — Зачем это?

— Это для Нанны, — объяснил Эмиль. — Чтобы она нашла нас, когда будет пролетать мимо.

Четыре человека стояли у гроба — и объединенные, и разделенные чувствами, которым не было названия.

Антон заплакал, спросил:

— Ты злишься, папа?