Нет, он не был злым. В последние годы нет. С тех пор как появились дети и наполнили их жизнь, он почти не злился.

Она знала это, и он тоже. И мальчики — по-своему — догадывались.

— Нет, — сказал Бирк-Ларсен и наклонился, чтобы поцеловать их головы, чтобы обнять их плечики своими крепкими руками, прижать их к себе.

Пернилле больше ничего не замечала. Она видела только гроб. По белому дереву текли соленые ручейки ее слез.

Его ладонь с натруженными шершавыми пальцами сплелась с ее рукой.

— Тайс… — прошептала она.

Пернилле не знала до сих пор, как одно-единственное слово, которое она пыталась выговорить сейчас, могло вобрать в себя столько смысла, столько жизни, и боли, и скорби. Она посмотрела в его широкое грубое лицо и спросила:

— Всё?

Пожатие пальцев, кивок головы.

Они пошли по проходу, мимо рядов скорбящих. Мимо учеников и учителей, мимо соседей и друзей, мимо пытливой женщины из полиции, которая наблюдала за ними мерцающими в тени колонны глазами. Они вышли в серый день, оставив Нанну позади.

Хартманн теперь слушал новости каждый час. Не мог не слушать. Полиция опубликовала еще одно заявление, столь же бессмысленное, как и большинство предыдущих. Они направили все ресурсы на расследование дела. Передали в записи слова брюзгливого старшего инспектора полиции Букарда:

— У нас есть определенные зацепки, но это все, что мы можем сейчас сказать.

Потом пошел прогноз погоды.

В дверь заглянула Риэ Скоугор, сухо сообщила:

— Мой отец хочет поговорить с тобой.

До начала дебатов с Бремером оставался час. Хартманн вытащил из шкафа галстук, примерил его перед зеркалом.

— Занят? — спросил Ким Скоугор, усаживаясь в кресло.

— Для вас всегда есть время.

— Собираешься на телевидение? И будешь говорить об интеграции, об иностранцах и ролевых моделях?

— Все верно.

— Риэ переживает за тебя, Троэльс.

— Да, я знаю.

— Она очень умная женщина. Я говорю так не потому, что она моя дочь. — Он поднялся, подошел к Хартманну и положил руку ему на плечо. — Тебе следует чаще следовать ее советам. Но сейчас выслушай мой совет. Не говори о ролевых моделях своей программы интеграции. Хотя бы сегодня.

— Почему?

Голос Скоугора изменился — стал строгим и нетерпеливым.

— Довольно того, что в деле Бирк-Ларсен фигурирует машина твоего штаба. Дай газетчикам малейший предлог, и они выкопают из архивов все, что может связывать тебя с этими иммигрантами, и швырнут тебе в лицо. Оставь свою любовь к смуглым лицам на потом, когда она будет приносить тебе голоса, а не отбирать.

— Если не об интеграции, о чем же мне говорить?

Скоугор поправил на Хартманне галстук.

— Сегодня сосредоточься на жилищной проблеме. На охране природы.

— Ни за что.

Скоугор больше не улыбался, а это случалось редко.

— Может, ты не понимаешь, но я не прошу тебя, я говорю тебе, что делать. За тобой внимательно наблюдают — и здесь, и в парламенте. Ты будешь делать то, что я скажу.

Хартманн хранил молчание.

— Это в твоих интересах. В интересах общего дела…

— Но…

— Я всего лишь хочу помочь своему будущему зятю. — Он похлопал его по плечу. Этот жест был намеренно снисходительным. — И ты получишь свою награду, Троэльс. Еще до того, как попадешь на небеса.

Хартманн и Риэ Скоугор шагали по коридору в телестудию. То, что начиналось как обсуждение, быстро переросло в жаркий спор.

— Ты знала, что он придет, — говорил он. — Ты все спланировала.

Она взглянула на него как на безумца:

— Нет! Кем ты меня считаешь — Макиавелли? Папа был в ратуше по своим делам, заглянул ко мне, что я должна была делать?

Хартманн не знал, верит ли он ей.

— Но ты согласна с ним?

— Конечно согласна! То, о чем мы с ним говорим, очевидно всем, кроме тебя. Когда перед тобой айсберг, надо править в сторону, а не прямо…

— Мне кажется, что и ты, и твой отец считаете меня своей марионеткой!

Она остановилась, вскинула в отчаянии руки:

— Ты хочешь выиграть выборы или нет? Проигравшим не останется ничего. Все твои прекрасные идеалы превратятся в ничто, когда Поуль Бремер вновь сядет в свое кресло.

— Дело не только в этом.

— Что еще?

К ним приближался продюсер передачи. Скоугор в мгновение ока просияла улыбкой, стала мягкой и очаровательной.

— Не сейчас, Троэльс, — прошипела она, не переставая улыбаться.

Лунд нашла Майера во Дворе Памяти — небольшом зале на первом этаже управления, тихом и уединенном. Посередине памятник — Убивающий Змея, символ добра, борющегося со злом. На одной стене имена ста пятидесяти семи датских полицейских, убитых нацистами. На другой — более короткий список тех, кто погиб, выполняя долг в мирное время.

Он смотрел на этот короткий список, нервно затягиваясь сигаретой.

— Каким он был? — спросила Лунд.

Майер вздрогнул от неожиданности:

— Кто?

— Шульц.

В его глазах обида. И обвинение.

— Вы что, проверяли меня?

— Я просматривала архивы прессы по Хартманну. И просто подумала, что…

Тот случай, который она даже припомнила, произошел четыре года назад. Полицейский, работающий под прикрытием в банде наркодилеров, был убит одним из членов банды. Майер был его партнером. В тот день, когда его убили, Майер остался дома из-за болезни. С тех пор карьера Майера оставляла желать лучшего.

— Он просто сглупил, — сказал Майер. — Пошел в одиночку. Подождал бы день, и нас было бы двое.

Она мотнула головой в сторону стены:

— И там было бы два имени вместо одного на ту дату.

— Может быть, — пожал он плечами. — Не в этом дело.

— А в чем?

— Мы были командой. Мы все делали вместе. Присматривали друг за другом. Так мы договорились. А он нарушил договор.

Она промолчала.

— Да… Вот и я так же: забыл купить вам хот-дог. Извиняюсь.

— Это не одно и то же.

— То же самое.

Он вытащил из кармана наполовину съеденный банан и стал откусывать от него между затяжками сигаретой.

— Нас хочет видеть Букард, — сказала она.

Вернувшись в свой кабинет, они застали там скептически настроенного Букарда, который сидел за столом рядом с пустой упаковкой от чипсов.