Но каков его статус? Может, это всего лишь предшествующая независимая данность, которая ожидает удобного случая, чтобы предъявить себя? Поводов, безусловно, более чем достаточно. Но это сделало бы из бессознательного желания что-то отдельное и отчлененное от языка, независимую тенденцию, которая использовала бы язык как средство и свой материал для «самовыражения». Откуда бы он происходил? Он мог бы появиться как лейбницевский principium reddendae rationis, принцип достаточного основания, обеспечивающий достаточное основание для оговорок, сновидений, симптомов, – всему этому, кажется, не хватает именно достаточного основания, этих тонких трещинок непредвиденного, которое не владеет твердым фундаментом и появляется как чистый излишек, избыток без прикрытия. Мы могли бы сформулировать проблему невроза в лейбницевских терминах: у всего есть достаточное основание – кроме меня, кроме моей оговорки, моего симптома, моего страдания, моего наслаждения. Как я могу оправдать свое существование? Непосильную задачу в мире достаточных оснований? Может ли бессознательное желание служить именем для достаточного основания в отношении всего, чему достаточного основания не хватает? Можем ли мы видеть в нем ratio, анализирующий все потенциальные оговорки и мудро выбирающий лучшее?

Очевидно, что связь между языком и желанием гораздо более деликатная и интимная, их переплетение не может быть распутано. Желание возникает в ходе и поддерживается бессознательными встречами, этой частью голоса в означающем, и нет никакого способа выделить его из этой сети как независимую силу, поместить где-то за пределами языка, откуда она могла бы управлять отдельными случаями оговорок как их причина. Здесь имеет место странная петля в причинности, согласно которой желание – такой же результат оговорки, как и его причина. Оно возникает лишь посредством оговорки как ее результат и в круговой петле задним числом становится ее причиной, оно создает свое предшествование и читается лишь ретроспективно, оно не предсуществует где-то в другом месте, откуда оно могло бы манипулировать языком и использовать его как средство для своих конкретных целей. В конце концов, оно совпадает с непредсказуемой природой самого языка, с его звуковыми эхо и отражениями, его созвучиями. Оно не проистекает из некоторых глубин бессознательных порывов, напротив, все эти желания должны быть интерпретированы как обратные эффекты чего-то абсолютно поверхностного, случайное резонирование голоса в означающем, как складка, морщинка, сгиб языка (если использовать превосходный делёзовский термин), его нарост.

Фрейд часто настаивает на том факте, что мы не должны смешивать скрытые мысли, которые анализ откапывает под явным содержанием, с бессознательным желанием как таковым, in persona, – эти латентные мысли относятся к предсознанию, являющемуся часто чем-то неприятным, но не чуждым сознанию[291]. Кажется даже, что причина психоанализа заключается в том, чтобы сделать осознанными эти самые подспудные мысли, о которых мы не подозреваем. Но желание не заключается в этих мыслях, его место где-то между двумя, в самом избытке искажения (Entstellung), явного в отношении скрытого, – в искажении, которое не может быть объяснено скрытыми мыслями, они никогда не представляют сами по себе достаточного основания для искажения. Желание пребывает в форме, а не в содержании, но материя этой формы является как раз тем самым избытком «голоса в означающем». Таким образом, смысл интерпретации заключается в конечном счете не в факте привнесения значения, не в сведении непредсказуемого к отображению логики, которая кроется за ним, но скорее посредством самого акта установления, демонстрации его непредсказуемости.

Дать пространство голосу: если именно в этом задача психоанализа, то она более всего ощутима в третьем и самом парадоксальном голосе Фрейда, которым является молчание. Фрейд описывает побуждения как немые, молчаливые, и молчание, которое мы будем изучать, находится в непосредственной связи с побуждениями. Молчание подразумевает не только спокойствие, мир, отсутствие звуков, оно в прямом смысле слова – другое речи, не только звука, оно вписано в регистр речи, где очерчивает некие позиции, отношение и более того – действие[293]. Чтобы молчание возникло, не достаточно не производить никакого шума, и действие аналитика основывается главным образом на природе молчания.

Молчание кажется очень простой вещью, в которой нечего понимать или истолковывать. Однако оно никогда не возникает само по себе, оно всегда функционирует как отрицание голоса, как его тень, оборотная сторона и таким образом как нечто, что может пробуждать голос в его чистой форме. Для начала мы могли бы применить грубую аналогию: молчание – оборотная сторона голоса, так же как побуждение является оборотной стороной желания, его тенью и «отрицанием».

Существует много видов молчания, и мы, возможно, могли бы их сгруппировать, следуя в наших целях трем регистрам Лакана: символическому, воображаемому и реальному. В первую очередь есть символическое молчание, молчание как то, что фундаментальным образом определяет символическое как таковое. Символическое в своем минимуме сводится к чередованию присутствия и отсутствия – уже у де Соссюра определение означающего как чисто дифференциальной и противопоставительной данности подразумевает то, что язык может не только использовать оппозицию между разными отличительными чертами, но основываться на противопоставлении между чем-то и ничем, присутствием черты и ее отсутствием[294]. Отсутствие конца в грамматике само по себе функционирует как «ноль-конец», завершающий работу, так же как ближащийся конец, опущение как таковое само по себе выступает в качестве означающего. Если все элементы различительные, то нулевая точка отличия есть отличие между чем-то и его отсутствием, так что отсутствие само по себе является частью структуры, демонстрируя отрицательную природу означающего. Мы должны слышать молчание, например, как отсутствие фонемы, чтобы получить значение, так что символическое молчание представляет особенность символического порядка как такового, его структурирующий принцип. Чередование присутствий и отсутствий представляет сам ритм символического, его внутреннее условие, и как таковое оно способствует значению наравне с фонемами.