Именно здесь «возвращение послания в его обратную форму» достигает своей финальной цели: возвращенное послание – просто голос чистого звучания; или, другими словами, послание желания возвращено как голос влечения. Но это вовсе не голос, который мы могли бы изолировать как таковой, независимо от двух других, это вовсе не черная дыра немого наслаждения, поглощающего объект, речь, желание, смысл, – если мы попытаемся взять этот голос напрямую как объект, как цель, то неминуемо упустим его. Проблема влечений в том, что они никогда не могут быть взяты напрямую как предполагаемое место наслаждения, «это» не наслаждается так, как нам хотелось бы, именно в этом все затруднение анализируемых, хотя «это» может быть затронуто, пусть и долгим путем «перехода» через голос и петлю Другого.

Последним этапом данной траектории должен быть переход с позиции анализируемого на позицию аналитика: это способ остаться верным данному опыту, этому событию, этому голосу, беря на себя свою позицию, представляя объект голоса как таковой. Ответить голосу и ответить за него – отправная точка аналитического дискурса, и смысл его существования в том, чтобы сохранить открытым пространство для этого разрыва в преемственности «тел и языков». Именно в этом состоит манера рассматривать то, что Лакан называл la passe (процедура прохода) как исход анализа: как превратить тупик конфронтации с этим голосом в passe, новое начало[306].

Возьмем в качестве предварительной отправной точки вопрос имманентности и трансцендентности у Кафки, который очень быстро может привести к некоторому замешательству и является всего лишь воплощением отношений между внутренним и внешним, которые мы рассмотрели. Другими словами, существует целый ряд интерпретаций, утверждающих, что всю сложность мира Кафки можно, пожалуй, наилучшим образом описать, обращаясь к трансцендентности закона. Действительно, кажется, что закон недосягаем для «героев» Кафки: у них никогда не получается узнать, что было сказано, закон – это всегда ускользающая тайна, само его существование – вопрос предположения. Где закон, что он требует, что он запрещает?[307] Мы всегда «перед лицом закона», за его дверями, и один из великих парадоксов этого закона в том, что он ничего не запрещает, но сам запрещен, он основан на запрете запрета, его запрет как таковой запрещен[308]. Мы никогда не сможем достичь места запрета – если бы мы могли это сделать, то были бы спасены – так, по крайней мере, кажется. Трансцендентность закона по этой самой причине иллюстрирует несчастную судьбу героев Кафки, и единственная трансцендентность в мире Кафки – трансцендентность этого закона, который похож на недостижимое, непостижимое божество, на мрачного бога, посылающего непонятные пророческие знаки, но мы никогда не можем определить его место, цель, его логику или значение.

Однако при более близком рассмотрении эта неуловимость трансцендентного закона оказывается миражом: это необходимое заблуждение, иллюзия угла зрения, ибо если закон от нас ускользает, то не по причине его трансцендентности, а потому, что у него нет внутреннего. Это всегда перекладывание от одной инстанции к следующей, поскольку это не что иное, как движение отсрочки, он совпадает с этим бесконечным движением уклонения. Непостижимая тайна за закрытой дверью, за непроницаемым фасадом – вовсе не тайна, нет никакой тайны за пределами этого метонимического движения, которое может быть воспринято как совпадающее с движением желания. Если у закона нет внутреннего, то у него нет и внешнего: мы «всегда уже» внутри закона, нет внешнего по отношению к закону, закон – это чистая имманентность, «беспредельное поле имманентности вместо бесконечной трансцендентности»[309], если процитировать Делёза и Гваттари, так как это второе прочтение стало по праву известным именно благодаря их книге о Кафке, одной из недавних наиболее влиятельных интерпретаций.

Таким образом, то, что при первом чтении появляется как чистая трансцендентность, согласно второму прочтению видится как чистая имманентность. Согласно первому – мы «всегда уже» и невозвратно исключены, согласно второму – мы всегда включены, и трансцендентности нет, мы пойманы имманентностью закона, которая в то же время является имманентностью желания. Должны ли мы выбирать между двумя, присоединяться к одному или другому лагерю? Являются ли два прочтения непримиримыми? Хотя второе прочтение, безусловно, гораздо более полезное и эффективно рассеивает недоразумения первого, оно, вероятно, не покрывает всего, что оказывается в игре у Кафки. Отстаивая измерение чистой имманентности, оно избегает, уменьшает и предотвращает парадокс. Парадокс появления трансцендентности в самом сердце имманентности или, скорее, способ, которым имманентность всегда удваивается и пересекается сама с собой. Или другими словами: здесь, видимо, нет внутреннего, нет внешнего, но возникает проблема пересечения.

Лакан, насколько мне известно, никогда не упоминает Кафку в своем изданном опусе, но мы находим несколько беглых ссылок в его неопубликованных семинарах, и одна из них напрямую касается нашего аргумента. В своем семинаре об идентификации (семинар 9, 1961/1962) Лакан впервые достаточно продолжительно развивает свое применение топологии. Он берет «изображение» геометрической фигуры тора и разрабатывает проблему желания субъекта в топологических терминах, переводя свое изречение о том, что «желание субъекта – это желание Другого», в проблему установления коммуникации, перехода между двумя торами, субъекта и Другого. Это требует изобретения некоторой топологической модели, в которой изгиб пространства будет устанавливать связь между внутренним и внешним. Он говорит о минимальной аналогии, которую «невозможно исключить из всего, что для него [для субъекта] зовется внутренним и внешним, так что одно и другое переходят друг в друга и управляют друг другом» (занятие 21 марта 1962 г.). В своих поисках такого рода топологической модели он обращается к Кафке, ссылаясь на его великолепный рассказ «Нора», написанный одним из последних[310]. Сложная архитектура норы с ее проходами в виде лабиринтов и ее настоящими и ложными входами, проблема скрывания и бегства, перехода изнутри наружу – все это предоставляет идеальную парадигму для того, что ищет Лакан. Нора – это место, где мы предположительно должны быть в безопасности, идеальным образом спрятаны внутри, но рассказ показывает, что в самом интимном месте укрытия мы полностью раскрыты, внутреннее неотделимо слито с внешним. Но эта структура относится не только к архитектуре и организации пространства, она касается «чего-то, что существует в самой глубине организма», в его внутренней организации и его отношении с внешним. Действительно, человек кажется «животным из норы, животным тора», и обращение Кафки к животной природе – один из его излюбленных приемов, к которому мы вернемся, – основывается на минимальной схеме, которая связывает человеческое существо как «животный» организм с социальным и символическим. Одно переходит в другое в искривленном пространстве, где они не могут быть ни противопоставлены, ни потерпеть крах[311].