Когда ребенок слышит, он не должен быть способным что-либо понять; когда взрослый понимает, он не должен быть травмирован; но эти обе крайности невозможны: непонимание – это как схождение с рельсов, и понимание не значит возвращение на них. Субъект всегда зажат между голосом и пониманием, пойман во временность фантазии и желания. Из упрощенной перспективы в прошлое есть «объект голоса» в начале, за которым следует означающее, призванное придать ему смысл, примириться с голосом (но которое на самом деле производит голос и его избыток в первую очередь). На основе этой простой схемы мы можем, однако, увидеть, что означающее всегда находится в заложниках у фантазии, оно «всегда уже» вписано в ее экономику и всегда возникает как формирование компромисса. Здесь есть вектор времени между голосом (непостижимое, травматичное) и означающим (артикуляция, рационализация), и то, что соединяет обоих в этой ретроспективной и ускоренной временности, это фантазия как место стыковки обоих (которую Лакан в своей алгебре обозначает как $ • a, стык между субъектом означающего и объектом).

Мы видим, как смысл, когда он возникает, вместо того чтобы рассеять фантазию, лишь продолжает ее. Это, безусловно, проясняет несколько загадочный лакановский девиз: «On ne comprend que ses fantasmes», «мы понимаем только свои фантазии». Действительно, понимание фатально вовлечено и переплетено с узнаванием, найти снова (wiederfinden, говорит Фрейд) – найти потерянный ключ к разгадке, найти себя – найти то, что мы всегда знали, сводя незнакомое и чужое к хорошо знакомому, знакомому с незапамятных времен. Einleuchten, другой термин Фрейда: быть просветленным, найдя то, что, кажется, было потеряно, найти то, что мы «всегда уже» знали, быть уверенным, что мы видим свет, с ощущением «да, это оно», или, что по сути то же самое, «да, это я» – именно в этом указующий знак, верный признак фантазии. Понять – значит найти себя в фантазии, воссоздать ее рамки, чтобы все больше и больше к ней приспособиться, расширить ее, не рассеивая, не пересекая ее; но пересечение фантазии – точка, откуда должен вести психоанализ. Аналитический процесс был бы тогда противоположностью понимания, рассеиванием понимания. Знание, le savoir, и то, что Лакан называл l’enseignement, обучение, представляют другую крайность фантазии, это проблема конструкции, вопрос матемы[275], букв, которые как раз лишены значения, регулируемы своим собственным автоматизмом и которые в своей буквальности являются проводниками переноса знания. Они вводят в знание то, что уходит от понимания, точку опоры, воплощенную в матеме. Как следствие, адекватное знание в отношении секса – не в его фантазийном понимании – должно быть представлено известными формулами сексуации (sexuation), – мы могли бы понять их как двойника, в другой крайности, этого непостижимого и тревожаще странного шума, которым мы были побеспокоены и который не можем разгадать.

Я хотел бы теперь рассмотреть язык с совсем другого угла: голос в образованиях бессознательного, которые, согласно простому элементарному тезису Лакана, – всего лишь образования означающего. Где таким образом могло бы находиться место голоса, учитывая дихотомию, оппозицию между голосом и означающим? Говоря немного грубо и упрощенно, слова в той мере, в которой они служат «сырьевым материалом» для бессознательных процессов, рассматриваются как звуковые объекты. То, что в них имеет значение, это их особенные звучность, отголосок, эхо, созвучия, отражения, контаминации. Мы можем взять самые простые из них, оговорки, и достаточно лишь быстро пробежаться по «Психопатологии обыденной жизни»[276], чтобы оценить «звуковой фон» бессознательного.

Фрейдовскому изучению оговорок, самой важной категории обширного класса парапраксов (слово, изобретенное Стречи для обозначения Fehlleistungen, ошибочных действий), предшествует исследование Р. Мерингера и К. Майера «Описки и очитки» («Versprechen und Verlesen», 1895). Два автора составляют приблизительную классификацию оговорок и распределяют их по основным пяти категориям: перемещения, предвосхищения, или антиципации, постпозиции, или отзвуки, контаминации и замещения. Все эти категории являются всего лишь уточнениями простого факта: внешнего подобия звука, факта омонимии. Слова, весьма условно, звучат похоже, в большей или меньшей степени, что делает их предрасположенными к контаминации, их взаимный звуковой контакт может их изменить, исказить, как сохранением, инерцией некоторых звуков, их импульсом, который влияет на то, что следует затем, или же предвосхищением некоторых звуков, которые влияют на те, что им предшествуют, или при помощи различных видов замещений. В этой контаминации рождается новое образование – оговорка, которая может звучать как бессмыслица, но приводит к возникновению другого смысла.

Возьмем два примера из сотен, пациентка говорит: «Одно нужно за ними признать: это все-таки необычные люди: sie haben alle Geiz … Я хотела сказать: Geist »[277]. Чтобы объяснить эту на вид невинную игру слов, можно было бы написать целую книгу[278], соединение звуков устанавливает связь между духом и скупостью, все заключено в этой игре слов. Второй пример: «Es war mir auf der Schwest… Brust so schwer» [279]. Вы могли бы подумать, что последнее услышанное слово было просто подвергнуто влиянию предшествующего слова, но Фрейд тут же отмечает связь между Bruder und Schwester, братом и сестрой, и предполагает причастность ассоциации die Brust der Schwester, грудь сестры, и возможную фантазию, которая за ней скрывается, для которой случайная встреча звуков дала возможность проявить себя.

Звуковые контаминации могут быть произведены метонимически на оси, которую де Соссюр называл in preasentia, в виде звуков, которые присутствуют в актуальной цепи означающих; или присутствующие слова могут быть объединены с отсутствующими, на оси in absentia, с теми, которые просто находятся в уме говорящего (де Соссюр на самом деле назвал эту ось фрейдовским названием, осью ассоциаций, и включал в нее омонимы, случайные звуковые подобия). Мерингер и Майер называли отсутствующие слова, которые окружают присутствующие слова, «летучими или блуждающими речевыми оборотами», которые находятся «за порогом сознания»[280]. Ключ к этой скрытой парадигматической цепи лежит в самом говорящем, но в таком говорящем, чья психология полностью отдана всем сложностям звуков языка. Летучие и блуждающие слова бродят и дрейфуют вокруг существующей цепи, ждут своего момента, удобную возможность для того, чтобы неожиданно возникнуть. Эти летучие означающие в минималистском смысле находятся все время здесь, таясь в засаде в большом количестве. Все эти механизмы, конечно же, состоят в близком родстве с процессами работы сновидений, описанными как сжатость и перемещение, и с игрой слов, так что все три книги организованы вокруг одной элементарной идеи, хотя и рассмотренной с разных сторон.