Мы можем начать с предварительной и упрощенной демаркационной линии, по отношению к которой вопрос голоса может действовать как дискриминационный фактор: с одной стороны, есть бессознательное, как оно представлено в трех больших томах: «Толкование сновидений» (1900), «Психопатология обыденной жизни» (1901) и «Остроумие и его отношение к бессознательному» (1905), трудах, ознаменовавших начало ХХ века и убедительно представивших открытие психоанализа. Если бессознательное могло быть раскрыто, то только потому, что оно говорит, мы можем услышать его голос, и если оно говорит, то потому, что оно в итоге само «структурировано как язык», как постарается коротко покончить с этой длинной историей Лакан спустя полвека. С одной стороны, вместе с «Тремя очерками по теории сексуальности» (1905) происходит смена сценария и обстановки, сцена вдруг оказывается занята героями другого рода, влечениями и их выдающимся качеством быть молчаливыми, stumm, немыми, как говорит Фрейд. Они вообще не говорят, а приступают к делу в тишине – их рот вовсе не закрыт, во всяком случае не в примере оральных влечений, но если их рот открыт, то не для того, чтобы говорить. (Есть или говорить – Делёз подробно остановится на этой дилемме, к которой мы еще вернемся.)

Когда сами влечения позже оказываются разделены, когда Фрейд проводит линию между либидо, с одной стороны, и влечением к смерти, с другой, – разделение, которое будет занимать его и не давать ему покоя бо́льшую часть всей оставшейся жизни, – речь в очередной раз пойдет о разделении посредством голоса: «…у нас должно возникнуть впечатление, что влечения к смерти в основном безмолвны, а шум жизни большей частью исходит от эроса»[259]. Так, в этой измененной позиции влечения все еще не говорят, хотя и производят много шума, создавая жизненный гам, – но таков лишь случай с либидо, Эросом, тогда как его двойник, загадочное влечение к смерти, остается молчаливым, невидимым и неслышным, пусть и вездесущим. Два влечения всегда переплетены, втиснуты друг в друга, они всегда действуют вместе в различных комбинациях, так что тишина влечения к смерти предстает молчаливой тенью, сопровождающей жизненный гам, его обратную сторону.

Но позвольте начать с первой части разделения, там, где бессознательное «говорит», где речь является посредником бессознательного желания, там, где, согласно лакановской максиме, «бессознательное структурировано как язык». Так где же во всем этом располагается голос? – голос именно как элемент, который не поддается означающему и не может быть определен его логикой, голос как остаток, избыток означающей операции. Существует ли голос бессознательного, противопоставленный структуре языка? Я могу предварительно начать с формулы, согласно которой язык сам по себе не кажется структурированным как язык. Элемент голоса нарушает его, мешает ему быть только языком, здесь голос возникает как постороннее тело, которое ускользает от языка и в то же время в некоторой степени приводит его в движение.

Возьмем один пример, любопытный случай, который Фрейд назвал «Сообщением об одном случае паранойи, противоречащем психоаналитической теории» (1915). Вкратце: красивая молодая женщина в один момент поддается на убеждения своего коллеги по работе вступить с ним в связь. Она в первый раз приходит к нему в квартиру в состоянии повышенной нервозности и возбуждения. Но:

Перспектива занятия любовью была прервана загадочным звуком, шумом, щелчком, стуком, ударом, тиканьем. Его происхождение неизвестно, и ее любовник, когда она задает ему вопрос, объясняет его как что-то тривиальное – возможно, это тиканье старых часов. Странный звук, таким образом, задним числом приобретает огромное значение, он вдруг оказывается окруженным ретроспективной трактовкой, параноической конструкцией, фантазией, наделяющей его смыслом и рамками: бедная девушка чувствовала себя жертвой преследования, заговора, устроенного ее любовником, это был щелчок фотоаппарата, предназначенный для того, чтобы сделать компрометирующие ее фотографии, и все, что после этого мог сказать ее любовник в свое оправдание, лишь еще больше доказывало его виновность. Небольшой шум, необъяснимый щелчок – все равно что зерно желания, маленький раздражитель, который приводит к тяжелым последствиям. И для начала мы можем сказать: в бессознательном оно не только говорит, но и щелкает, и, вероятно, не бывает ça parle без ça cliquète. Желание щелкает (как адская машина?).

Как случайный и незначительный внешний шум связан с бессознательным? Как он может стать объектом фантазии, который приводит в действие субъект более глубокого внутреннего? Объяснение Фрейда содержит два элемента. Во-первых:

Существует ли простой ответ на интригующий вопрос: «Что заставляет вибрировать (тикать) женщину?» Несложно увидеть, что мы попадаем здесь на зыбкую почву, где Фрейд берет на себя роль, которую ему отвела феминистская критика, – роль кого-то, кто навязывает свои собственные мужские фантазии о женской сексуальности бедной женщине, так что он невольно мог бы дать ответ на другой вопрос, в данном случае: «Что заставляет вибрировать (тикать) мужчину?» Между тем при всем скептицизме есть твердая убежденность в том, что он говорит: странная петля, связь между внутренним и внешним, короткое замыкание между внешней случайностью и интимным, необычное совпадение щелчка с интимным сексуальным возбуждением. Щелчок возникает в самый неподходящий момент, препятствует счастливому продолжению, он – der Störer der Liebe, разрушитель любви[262], как говорит Фрейд в другом контексте, обсуждая измерение тревожащей странности. Это момент сбоя желания, структурный момент, во время которого что-то нарушает и прерывает течение желания к его исполнению, а на самом деле определяет и приводит в действие желание как таковое. Щелчок, тихое тиканье, препятствие желанию, заставляет объект появляться абсолютно независимо от частных понятий физиологии и мужских проекций, он приводит к парадигматической ситуации: кратчайшее расстояние между внутренним и внешним тиканьем дает ключ от того, «что возбуждает (заставляет тикать) желание».