– Он совершенно восхитителен, – перебила его констебль, ничуть не покривив душой. Она вдруг почувствовала, что из комнаты исчезло что-то большое и чистое.

– Да, ты права, – гордо согласился с ней Пенн и протянул бумажное полотенце. – А теперь, когда тебе понравилась его марионетка из кухонной прихватки, он твой друг навеки.

– Я это запомню, – Стейси снова улыбнулась.

Пенн указал на небольшой столик в углу кухни.

– Посиди, – предложил он, – пока я убираюсь.

Она села.

– Теперь понятно, откуда берется твой контейнер.

– Это его любимое занятие, – пояснил Пенн. – Я говорю ему, что всем на моей работе его печености очень нравятся. Он не понимает того, что я перешел в другое управление. Думает, что я просто сменил офис.

– А ты перешел из-за мамы? – спросила констебль. – Я просто заметила палку и что ей трудно ходить.

– У нее была операция на бедре. Уже вторая… – Пенн тяжело вздохнул. – У нее есть только я и Джаспер. Кто-то должен ей помогать.

– А ты переедешь, когда она…

– Нет, – ответил Пенн. – Теперь я останусь здесь. – Он набрал побольше воздуха в легкие. – У нее рак легких. В последней стадии. – Сержант вытер руки и тоже присел.

– Боже, Пенн, мне так жаль…

Он отмахнулся от ее слов.

– Она уже какое-то время знает об этом, и мы все надеемся, что немного времени у нее еще осталось, так что…

– Ты перевелся, чтобы приглядывать за Джаспером? – неожиданно дошло до Стейси.

– Он же мой брат, – Пенн кивнул.

– А ты не думал поместить его в… – Слова вырвались у нее раньше, чем она смогла остановиться.

– Нет. Ни за что. Он же мой брат, – повторил сержант.

В глубине души Стейси ощутила сожаление. Она провела целую неделю с человеком, которого совсем не знала. И Доусон тоже не знал его таким.

– Ты была не так уж плоха, как тебе кажется. Я просто хочу сказать, что если я тебе не нравлюсь, то это ничего. Только пусть это будет из-за меня самого, а не из-за того, что я на кого-то не похож. Ты знаешь, как я относился к Кевину Доусону, и если б у меня была возможность вернуть его, я сделал бы это не задумываясь.

На мгновение на кухне повисла тишина.

– Я себе совсем не нравлюсь, – призналась Стейси.

– Ему повезло, что у него был такой друг, как ты.

– Спасибо, – поблагодарила констебль. – Но я пришла говорить не о Кевине. Я пришла, чтобы кое-что исправить.

– Ты что, думаешь, я ждал, что все будет легко и просто? – Пенн поднял брови. – Я знал, на что иду. Знал, насколько вы были с ним близки, но мне хотелось попасть в хорошую команду. И, честно говоря, Стейси, если меня переведут после того, как мы раскроем это дело, я буду рад, что мне представился случай…

– Тебе пора заканчивать, – заметила констебль, в сотый раз услышав нечто, что резало ей слух. – Никто не зовет меня Стейси. Только Стейс. Все так сокращают.

– Ладно, – рассмеялся Пенн. – Я тоже предпочитаю сокращенный вариант своего имени. Так что, если ты будешь называть меня просто «Не…» вместо…

– Черт возьми, прости. Прости, – Стейси почувствовала, как краснеет из-за того, что ей пришло в голову назвать его «НеКев».

– Да не извиняйся ты, – продолжал смеяться Пенн. – Я просто немного «троллю» тебя…

Озорство в его глазах было точно таким же, как в глазах его брата, и теперь сходство между ними стало несомненным.

– Думаю, что буду называть тебя Пенн, – сказала Стейси, вставая. – Завтра начнем с чистого листа. – Она протянула руку.

Мужчина взял ее и крепко пожал.

– А может быть, начнем прямо сейчас? Я тут все думаю о Джесси Райан, и кое-что не дает мне покоя…

– Что же именно? – спросила констебль. Они уже договорились начать день с выяснения причин трехлетнего перерыва в записях в истории болезни.

– Слишком уж серьезно все это выглядит. Что ей делали до «выздоровления»? Брали анализы крови, время от времени клали в больницу на обследование, иногда делали рентген. А вот после этого перерыва в три года ей вдруг стали делать сканирование, вводить катетеры, делать ангиограммы, МРТ. Такое впечатление, что произошло взрывное развитие болезни, и…

Стейси вспомнила информацию из истории болезни Джесси, и в голове у нее что-то щелкнуло. А ведь Пенн прав. Исследования, которые проводили Джесси, после периода ее «выздоровления» перешли на совсем другой уровень.

Но и это было еще не все. Малопонятная речь Пенна заставила ее кое-что понять.

Кое-кто нагло врет ей.

Ох, Ната, Ната… Ты умудрилась достать меня даже тогда, когда вроде бы уже ничего не могла сделать.

Ты лишь однажды попросила не убивать твою мать, а вот свою жизнь вымаливала у меня совершенно беззастенчиво. А ради чего тебе было жить? Ни семьи, ни мужа, ни детей; даже женатого любовника и того уже нет… Что же было такого ценного в этой твоей жизни, что ты попыталась откупиться жизнью своей матери? Ради чего конкретно ты хотела жить?

В жизни ты никому не приносила радости. А вот в смерти решила порадовать меня…

Каждый раз, когда лезвие входило в твое тело, в моей голове раздавался звук, похожий на звук разрываемой материи, как будто твоя кожа отверзается специально для меня. Сначала это были легкие раны. Неглубокие порезы, которые причиняли тебе только боль. Заливаясь слезами, ты пыталась защитить живот. От ужаса ты обмочилась.

Удары становились все сильнее, и стало понятно, что тебя волнует только твоя собственная судьба.

Тебя совершенно не волновало то, что ты годами трахалась с женатым мужчиной. Не волновала его семья, жена, дети. У тебя самой детей никогда не было, так что ты никогда не могла понять, что чувствуют дети, когда у них забирают отца. Тебя не волновало ничего, кроме собственных желаний и потребностей. Да и что ты, если уж на то пошло, могла найти в этом заносчивом сукином сыне?

И по мере того как я вспоминал, что последний период моей жизни проходил под влиянием самого факта твоего существования, удары становились все сильнее и глубже. Лезвие доходило до твоих внутренних органов и кромсало их. А у меня перед глазами стояла подчеркнуто фальшивая улыбка, под которой скрывалось свойственное тебе безразличие. Тебе было на все наплевать. Ты предоставляла мне выбор и хотела, чтобы все было объективно.

А теперь я хочу, чтобы все было объективно.

Ты сдохла, сука. И, умирая, страдала.

Но ты, Ната, была моей любимицей, и за это тебе особая благодарность. Твоя эгоистичная натура позволила мне совершить убийство, не ощутив при этом ни малейших угрызений совести. Горе, ненависть, ярость – все это было в каждом ударе, проникающем в твою стареющую и никому не нужную плоть.