— Как мы уже сказали, криминалисты закончили работу с автомобилем, подождите немного, я сейчас распоряжусь, чтобы вам его вернули.

Нам с мамой тесно на неудобном диване. У меня все чешется, а мамины колени подпрыгивают.

Она все время повторяет, что все будет хорошо и что я не должен волноваться. Как будто это мне нужно успокоиться.

— Что-то долго их нет, — говорит она, когда проходит всего несколько минут.

Я не отвечаю.

Чешется уже даже живот.

— Кажется, у меня аллергия на стиральный порошок.

Мама обещает купить другой. Есть специальные неаллергенные.

— Ну наконец-то, — произносит она и почти встает с дивана, но появившаяся Эмили предлагает ей снова сесть:

— К сожалению, у нас плохие известия.

Мама так и остается полусогнутой:

— Что-то с машиной?

— Нет. — Эмили протягивает ключ от «БМВ».

— Мы вынуждены переквалифицировать преступление, — объясняет лысый.

Эмили опускает взгляд. В чем дело?

— Сегодня утром Бьянка Андерсон скончалась.

До катастрофы

Весна 2017 года

Бьянка забрала детей и уехала в Мальмё к Лизе. Я, конечно, не мог ее за это осуждать.

«Я люблю тебя и нашу семью, — написал я в эсэмэске. — Я бы никогда тебе не изменил».

Я даже не осознавал, наяву ли все это происходит. Где та граница, за которой начинается неверность? Я ничего такого не делал. Жаклин была пьяна, я сказал, чтобы она ушла, но, конечно, мне надо было действовать более решительно. Увернуться от нее, оттолкнуть, вышвырнуть ее из дому. Мне не хватило силы воли, и в итоге я на миг позволил себя в это втянуть.

Все это я рассказал Бьянке. Стопроцентно честно. Я объяснил, зачем пришла Жаклин, вовсе не затем, чтобы что-то одолжить, она была заметно пьяна, ее переполняло возмущение из-за случившегося. Она хотела поговорить с Бьянкой.

Но безрезультатно. Бьянка меня не слушала. Она педантично собирала детские вещи в две сумки из «ИКЕА» и не смотрела в мою сторону. Даже не позволила мне толком попрощаться с Беллой и Вильямом.

«Мы должны поговорить, — написал я ей в субботу вечером. — Прости. Я тебя люблю. Мы уедем отсюда».

Ответа я не получил. Вместо этого раздался звонок в дверь. В голове у меня промелькнула тысяча разных мыслей.

— Вы готовы? — На пороге стоял Ула в черном обмундировании.

— Не сегодня. Я не могу.

У меня не было никакого желания идти на ночную прогулку, к тому же Ула был последним человеком на земле, с кем мне бы сейчас хотелось общаться.

— Почему? Бьянка и дети ведь не дома?

Откуда ему это известно? Я разозлился:

— Вы с ней говорили?

Ула поспешил отрицательно покачать головой:

— Я видел, как они отъезжали.

— Я уже сказал, что не могу сегодня.

— Но вы же видели график! — Он порылся в своих многочисленных карманах и вытащил бумагу. — Вот, мы сегодня дежурим. Если не можете, надо было сообщить об этом раньше.

Мне хотелось сказать ему, чтобы он засунул этот график себе в задницу и что я не признаю общество, которому нужны патрульные и дружинники. Но вместо этого ответил:

— О’кей. Подождите минуту.

Мы шли по велосипедным дорожкам, прочесывая двор за двором, тьма вокруг домов сгущалась. Ула всюду заглядывал — прислоняя руки к стеклу, всматривался в окна технических построек, перевешивался через ограды и светил фонариком в садовую темноту.

Я вздохнул. Казалось, что мне снова двенадцать и я играю в супергероя.

Мы почти не разговаривали. Меня занимали лишь собственные мысли, в горле стоял ком. Но под фонарем у ступенек возле игровой площадки мы остановились, а Ула заговорил об ограблении, которое ему пришлось пережить и которое все в нем перевернуло.

— Я думаю, самое страшное, что может случиться с человеком, — это утрата ощущения безопасности, — сказал он.

— Странно, — ответил я. — Во всех фильмах и книгах безопасность показывают как что-то глуповатое, зону, из которой надо вырваться, чтобы стать свободным.

Внимательно осматривая площадь и сквер, Ула ответил:

— Отношение меняется, как только ты сам оказываешься в опасной ситуации.

Он наверняка прав. Мое положение было во многом привилегированным.

В третий раз обходя наш двор, мы заметили Жаклин, сидевшую на кухне с бокалом вина.

— Она слишком много пьет, — сказал Ула. — Мне кажется, ей плохо.

Угрызения совести сдавили мне грудь.

— Ей не разрешили работать в детском саду, — сказал я. — Бьянка говорила о том, что случилось?

Ула, казалось, даже сочувствовал, когда я рассказал, как Жаклин взяла домой Беллу, и не понимал, почему Бьянка так резко отреагировала.

— Жаклин просто пыталась оказать ей услугу, — сказал он, когда мы шли через наш двор.

Вот так сюрприз. Ула всегда принимал сторону Бьянки.

Я хотел попросить его сказать то же самое и ей, когда вдруг заметил что-то в нашем гараже. Какое-то движение в маленьком окне. Отблеск света на стене.

— Это еще что за чертовщина?

— Идем! — осторожно махнул рукой Ула.

Я двинулся за ним в мрачном предчувствии. Быстро и тихо мы приблизились к выездным воротам.

— Тсс… — приложил палец к губам Ула.

Держа фонарик, как пистолет, он направил его на дверь. Никаких сомнений — следы взлома.

— Я звоню в полицию, — сказал я.

— Бессмысленно. Они не успеют, — сказал он и схватился за ручку.

— Это может быть опасно, — произнес я.

Ула дышал через нос, его глаза сузились, он резко открыл дверь и крикнул:

— Стоять! Не двигаться!

Луч фонарика нашарил в темноте двух парней в спортивных костюмах и кроссовках.

— Не двигаться! — крикнул Ула.

Я узнал взломщиков сразу.

— Я знаю вас, — сказал я, — Лиам и Бленидон.

Они учились в нашей школе.

— Свиньи, — бросил Ула.

— Это мальчишки, — сказал я, — им нет восемнадцати.

Ула фыркнул и топнул ногой, по-прежнему держа их под прицелом фонарика.

— Закрой дверь.

Я закрыл.

Лиам и Бленидон так и стояли замерев.

— Спокойно, о’кей? — проговорил в конце концов Лиам. — Мы сейчас уйдем. Я клянусь, нас здесь больше не будет.