А между тем Заруцкий продолжал заглядывать в глаза Манюни имолить о прощении:

– Не ты одна потерпела – я и сам не обрел то, чегожелал. Обвенчаны они… теперь ни тебе, ни мне надежды нет. Одно могу сказать: ятебе по гроб жизни благодарен буду и все силы положу, чтобы…

– А что ты можешь сделать? – обратила Манюня глазана Заруцкого, но атаману показалось, что девушка ничего не видит от душевнойболи. – Воротить мне Гриню моего? Где тебе! И что мне до твоих разбитыхнадежд? У мужиков тело заплывчиво, дело забывчиво. Ты-то другую найдешь, а вотя…

И вдруг заломила руки, воскликнула мучительно:

– Ты видел, Ванюша? Видел, как он на меня глянул?Видел, как прочь отогнал?! Да ему небось меня лучше мертвой видеть, чем живой.А коли узнает меня Маринка, коли вспомнит, как я ей в Смоленске ворожила, онамоей головы у Грини потребует. И он не откажет ей, ты понимаешь это? Неоткажет!

Заруцкий отвел глаза, понурился. Он и сам до сих пор не могопомниться от того, как враз, вмиг рухнули все его надежды. Свято, будто дитямалое, верил в придуманную им самим сказку: Марина приедет в Тушино, но, увидавдругого Димитрия, не захочет остаться с ним, и тут-то появится Заруцкий,который скажет, что готов жизнь положить, лишь бы воротить ей незаконно отнятыйпрестол. Ведь она – венчанная царица, ее законное, Богом данное правовластвовать в России!

Сказать по правде, он не больно-то заботился о том, каксложатся после этого отношения Манюни с ее обожаемым Гриней: само собойразумеющимся казалось, что все меж ними наладится. Но они с Манюнейпросчитались – вернее, просчитался прежде всего он, Заруцкий. Погорел, как напожаре, и вместе с ним осталась погорелицей Манюня.

Она-то за что пострадала? За доверчивость свою? За душужалостливую? За сердечность, с какой относилась к немощному, больномуЗаруцкому? Родная сестра не смогла бы ходить за ним заботливей, чем Манюня… Ачто она получила от судьбы в награду за самоотверженность? Не просто крушениенадежд – крах всей жизни своей! И главное, они опоздали на какой-то денек!

Но какова же сволочь этот Гриня!..

Теперь Манюне никак нельзя показываться на глаза царьку, тутона права, ох, права! Марина не упустит случая отомстить за смоленскиеприключения, а уж коли прознает, что та же Манюня морочила ей голову вЯрославле…

Да уж, теперь бедной девке не о любви утраченной сокрушатьсянадо – прочь бежать, коли хочет жизнь спасти!

Заруцкий уже открыл было рот, чтобы сказать это Манюне, какона вдруг, словно услышала его мысли, дико вскрикнула, сорвалась с места ипустилась по полю, да так быстро, что Иван Мартынович мигнуть не успел, аМанюня уже влетела в рощицу, отделявшую окраину тушинского лагеря отМосквы-реки.

Он рванулся было следом, однако Репка оказался проворней ивцепился в его рукав:

– Пускай бежит!

Заруцкий тряхнул было рукавом, надеясь, что стряхнетмаленького человечка, словно мошку, однако тот держал крепко, что репей, изаглядывал атаману в глаза:

– Коли ты верно говоришь, что она за тобойходила-ухаживала, так отплати ей добром за добро. Пускай бежит! Глядишь, живаостанется.

– Что? – непонимающе оглянулся на негоЗаруцкий. – О чем ты?

Репка замялся, потом с неловкостью выговорил:

– Так ведь государь… он ее не просто отогнать велел!Сотник мне потом шепнул: ты, Репка, эту девку приколи втихаря, чтоб ее большене видел никто. Появится-де снова в лагере – тебе самому не сносить головы!

Отчего-то Заруцкий сперва удивился лишь тому, насколькоточно он поименовал этого желтолицего человечка. Выходило, прозванье Репка ивпрямь к нему пристало, как банный лист! И лишь потом до него дошел смыслРепкиных слов… Значит, его догадка верна! Нет, Гриня не простая сволочь, онпохлеще лютого зверя, чистый упырь-упырюга!

Бедная Манюня, у нее небось сердце бы разорвалось, когда бтакое услышала. Да, сколь ни тяжело Заруцкому вот так, внезапно расстаться сверной подругою (а он успел за минувшее время крепко привязаться к Манюне, хотяотношения меж ними, после того единственного раза, который, можно сказать, и нев счет, были братско-сестринские, а не какие-либо другие), пусть и впрямь бежит,спасает жизнь…

Он тяжело вздохнул, высвобождаясь от цепкой хватки своегонового знакомого:

– Отпусти. Не погонюсь за ней. Прав ты…

– Вот и ладно, – кивнул Репка, – пошли,сударь атаман, коли позволишь, провожу тебя к твоим людям.

Заруцкий кивнул – и вдруг, нахмурясь, принялся всматриватьсяв рощицу, где несколько минут назад скрылась Манюня. Возвращается девка, чтоли? Среди деревьев мелькает что-то разноцветное, голос девичий звенит…

Но нет, это не Манюня. Это бегут две девчонки, вернее,отроковицы – годков по двенадцать, не более того. Это мелькают их пестрядинныесарафанчики, звенят их испуганные голоса:

– Беда! Беда! Утопла! Ох, утопла!

Завидев стоявших посреди дороги Заруцкого и Репку, девчонкикинулись к ним, вереща наперебой:

– Девица утопла! Красавица утонула! В реку с крутоярабросилась! Мы сами видели! Добежала – и кинулась в воду вниз головой! А там дноблизко, мальчишкам прыгать не велят, чтоб ноги не переломали! Знать, онаголовой ударилась да шею свернула, ни одного разу и не всплыла, так и канула!

Заруцкий хотел что-то сказать, что не смог. На выручкупришел Репка:

– Какая из себя девица была?

– Да уж на возрасте, – вновь застрекоталиотроковицы. – Высокая такая, коса соломенная аж до подколенок. Сарафанчиклинялый, а собой красавица. И глаза у ней зеленые были, что крыжовник.

Услышав это, Репка вдруг начал тереть свои узенькие глазки.Заруцкий поглядел на него, недоумевая, что это он делает, но Репкино лицо вдругначало расплываться перед ним, словно в глаза Ивану Мартыновичу вода попала…

Он никак не мог понять, что это слезы, – отчего-тосначала решил, что до него долетели брызги с той речки, в которой утопиласьМанюня.

Но это были именно слезы, он плакал, удалой Заруцкий, хоронябезвозвратно ушедшую подругу. Горько было ему, что столь внезапно погас этотшальной огонек, горько было, что Манюня так глупо распорядилась своей жизнью,но того горше, что умерла она, не простившись с другом-атаманом. Не простившись– и не простив.

Ах, кабы задержать ее на том крутояре еще на чуточку, кабысловом успеть взмолиться…

Он и сам толком не знал, за что хотел вымолить у Манюнипрощения, знал лишь, что не будет ему теперь в жизни счастья из-за этойпредсмертной обиды и злого слова.