Стадницкий непонимающе уставился на него. Лицо того былоисполнено такой ярости, что изменилось до неузнаваемости. Задыхаясь от злости,Димитрий скинул шапку, рванул ворот кунтуша, открыв алую шелковую рубаху.

Стадницкий так и вытаращил глаза. Рыжеватые волосы… рубахацвета крови…

– Это ты! – выкрикнул он, вдруг узнав лицо,которое не раз являлось ему в кошмарах. – Это…

Договорить он не успел: Димитрий выхватил из-за поясазаряженный пистолет и выпалил Стадницкому прямо в разверстый в последнем крикерот.

Егорка ошибся изрядно: стрелецкие полки вошли в Москву ненаутро, не день спустя, а почти через седмицу. Кабы знать раньше, горевала Ефросинья,толком собрала бы Стефку, да и мужик смог бы залечить побои и ушибы, а то ведьушли в чем были, взяв лишь малое мальство еды на дорогу. Исчезли той же ночью:еще очень спешили, чтобы до свету успеть, чтобы первые проблески утра незастали в слободе. Ефросинья дала Егору остававшуюся дома Никитину одежду,Стефку нарядила как могла.

К минуте прощанья всех словно бы сморило сердечной болью,даже слез не было. Стефка в последний раз глянула на ребенка – спокойно, словнобы из какого-то невероятного далека. Но когда подошла прощаться с Ефросиньей,не смогла сдержать слез. Подруги обнялись, облобызались, перекрестили другдруга, всяк своим крестом и со своей молитвою, потом Ефросинья торопливопочеломкалась с Егором – и две фигуры, мужская и женская, мгновенно канули вночи.

Ефросинья смотрела, смотрела вслед, но уже ничего не видела.Любимую подругу – нет, сестру! – словно бы оторвала от нее какая-то злаясила, унесла за гора, за дола, за темные леса… Хотя, если подумать, ну развеэто даль – Калуга? Разве это преграда – невеликое расстояние между двумягородами?

Преграда по имени Никита обращала не больно-то значительноерасстояние между Москвой и Калугою в нечто неодолимое. Ну, может, Стефка сЕгоркою найдут возможность тайную весточку подать?

От потрясения и усталости Ефросинья даже плакать горько немогла – так, просочились одна-две слезинки, не более. В небесах вот-вотзабрезжит, надо будет доить корову, выгонять в стадо, птицу кормить. Стоит лиложиться? Еще проспишь ненароком.

Ефросинья горько усмехнулась: ох, не скоро ей удастсязабыться сном безмятежным! Теперь небось будет спать, как на раскаленнойсковородке, ежеминутно ожидая смерти.

Она посидела немного на крылечке, бездумно глядя на небо иперебирая шерсть на загривке бедного кутенка, у которого нынешняя ночьпроизвела полное смятение в глупой голове: лаять на чужого ему не давали,загнали в будку и привязали накрепко, а веселая, ласковая Стефка, котораялюбила играть с Шарком, сгинула в ночи, даже не погладив напоследок… Шарокположил голову на колени Ефросинье и изредка горестно, тихонько скулил, а тавсе бормотала, безостановочно гладя его:

– Тише, ой, тише…

В ее утомленной, пылающей голове варилась сущая каша, носквозь беспорядочные вспышки мыслей то и дело пробивалось залитое слезамиСтефкино лицо, ее бледная рука, в последний раз прощально махнувшая сквозьтьму…

Наконец рассвело; накатил день с его хлопотами, которыхтеперь прибавилось ровно вдвое: прежде они все по хозяйству делали вместе соСтефкою, Ефросинья уже успела забыть, каково это – держать на себе дом, да ещекогда на руках малое дитя.

Николаша, впрочем, вел себя безупречно: попусту не кричал,только сообщая о том, что надобно мокрое сменить; рожок с козьим молоком неотталкивал, ел охотно; гулил радостно, спал крепко. Ефросинья, мотаясь похозяйству, то и дело подбегала к нему, не веря своему счастью: вот оно, дитяткомилое, и оно все, полностью, целиком, теперь ее, ее собственное! Но тут жевспоминала Стефку, навеки потерянную, улыбка сползала с лица, глаза намокалислезами… Все нынче у нее было вперемешку, счастье и горе, слезы и улыбки!

Слобода жила своей жизнью, ничего похожего на возвращениеслуживых не происходило.

К вечеру, измаявшись неизвестностью, Ефросинья решилась –добежала до соседки Анны, жены Ионы Васькова. Соседки друг дружку издавнанедолюбливали: Анна очень любила совать нос в чужие дела, а Ефросинья ревностноохраняла свою жизнь от посторонних взглядов и даже мужа-мучителя с соседкамиохаивать избегала. Даже когда Никита привел Стефку, никто ни слова жалобы отЕфросиньи Воронихиной не услышал. А уж когда появился Николушка, Анну дальшекалитки и вовсе перестали пропускать. Однако никто лучше Васьковой не былосведомлен о том, что происходило в слободе, у нее и надо было узнавать, когдаполки встречать.

Поджимая губы, Анна неприветливо сообщила, что да, войско наподходе к Москве, но пока стоит под городом, войдет в город никак не раньшесубботы, так что у баб есть время приготовиться к приходу своих кормильцев.

– Что?! – дико взглянула Ефросинья, которойпослышалось, будто Анна сказала не «к приходу своих кормильцев», а «к приходусвоих убивцев».

Васькова захлопала на соседку глазами, как на сумасшедшую, иЕфросинья поскорей ушла. Печалилась, что так спешно расставалась со Стефкой иЕгором, и в то же время радовалась, что есть еще время пожить…

Эти оставшиеся, быть может, предсмертные дни она перебирала,словно драгоценные, самоцветные бусины, все норовила нанизать их на нитку своейобыденной жизни, но никак не могла налюбоваться, насладиться ими, не могланажиться, нарадоваться на сверканье июльских дней, тишину вечеров, ночноедвижение звезд над головой, не могла насмотреться в ласковые Николушкиныглазки, надышаться его теплом не могла…

Оно и верно: перед смертью не надышишься!

И вот настала последняя ночь, а потом и последнее утро.

Полки ждали к полудню, слобода с раннего часа гудела, народмельтешил по улицам, жителей словно бы стало вдвое больше прежнего, а уж Анна,как показалось Ефросинье, ухитрялась оказаться сразу в четырех местах и вездетрещала, трещала языком, стрекотала, стрекотала, размахивала руками, зыркала посторонам своими приметливыми очами…

– Идут, идут! – разнеслось наконец по улицам, инемедленно словно бы короткие, частые выстрелы начали раздаваться тут и там:это хлопали калитки, из которых выбегали бабы и ребятишки, спеша на площадь,где собирались вернувшиеся полки на последнее построение. Лишь после этогодавалось позволение разойтись по домам.

– Фрося, пошли, подружка! – выкрикнула Анна,разодетая как на свадьбу, проносясь мимо воронихинского двора и высоко задираяподол, чтобы не путался в ногах.