Ефросинья вышла степенно, с Николушкой на руках. Онапринарядилась тоже – не ради Никиты, а ради последнего, может быть, дня своейжизни. Ну, на миру и смерть красна, так что встретить ее надобно также вкрасном! [47] С тоской отметила, что летник – синий, как небо вечернее, –болтается на ней, словно на сухой березе. Да, исхудала она от треволнений,иссохла за эти минувшие дни, ни грудей не осталось, ни бедер – совсем какдевчонка стала, и щеки ввалились. Ну да ничего, хватит с них щекастиков, вонНиколушка-пухлячок спит, завернутый в чистое: вымытый, накормленный,благостный…

В доме пахло свежими хлебами и пирогами с черникой, в печкетомился бараний бок с кашей, столь любимый Никитою. Надо быть, здесь ныне незапахнет кровью…

Перед тем как выйти из дому, Ефросинья подошла к иконеБогородицы, протянула к ней младенчика.

– Матушка Пресвятая Богородица, – сказала, истововглядываясь в темные, усталые, исплаканные в извечном горе глаза. – Ожизни молю! Убереги меня! Не ради себя – ради него, моего ангела безвинного. Непопусти кровиночку мою навовсе осиротить. Убереги Никиту от греха смертного,незамолимого! Рано или поздно спохватится он – совесть его изгрызет, замучает,скажет небось: да лучше лежать мне недвижну, словно камню придорожному, чемносить на сердце камень греха моего…

Богородица смотрела молча, загадочно. Ефросинье почудился укорв этом темном взоре. Вот, кажется, сейчас Пресвятая Дева покачает головой, вточности как матушка родимая Ефросиньина некогда качала, и изречет: «Ох ивыдумщица ты, Фросенька!» И Стефка ее так же называла, но по-своему –вымышленницей…

Ну, еще раз перекрестилась Ефросинья, поклонилась иконе впоследний раз – и пошла на площадь.

Дни весь июль стояли томительно-жаркие, пыль реяла ввоздухе, однако нынешней ночью прошел мелкий дождичек – грязь не развел, нопылищу прибил и освежил воздух. Небеса ярко синели, видно было далеко-далеко!Ефросинья сперва стояла рядом с бабами на взгорке, вглядываясь в подходящие кслободе полки, потом в разноцветной толпе стрельчих и стрельчат поспешила наплощадь, где уже выстраивались пришедшие воины.

Гомон там царил невообразимый. Бабы, завидев в рядах своихродных, наперебой выкликали их по именам; те отзывались; дети верещалинедовольно, что не пускают к отцам… Полковники отдавали последние приказаниявразнобой, торопливо. Ну вот наконец в последний раз забили барабаны, запелирожки – отбой, свободны служивые до нового похода, а кому завтра поутру вкараулы идти, те уже о сем осведомлены были.

Ефросинья хотела встать где-нибудь в сторонке и высмотретьукрадкой Никиту, поглядеть, каково он настроен, однако кругом бурлила такаянеразбериха, что ничего не разглядишь, не расслышишь. Толкались, орали надухом, но вот какую странность заметила Ефросинья: чуть только она оказываласьлицом к лицу с каким-нибудь знакомым стрельцом из Никитиного полка, как тотнемедля переставал радостно обнимать своих, коротко кивал Ефросинье и норовилуйти с площади, уведя прочь семью.

Чем она их так пугала? Или уже стояла на ее лице печатьнеотвратимой смерти, которую прозревали эти люди, частенько смотревшие смерти вглаза и научившиеся безошибочно, с первого взгляда, распознавать тех, кто меченею?

Несмотря на жару, Ефросинью прошиб озноб. Все крепче, крепчеприжимала она к себе Николушку, согреваясь от него не только телом, но и душою.

Время шло, площадь опустела. Ефросинья осталась одна.

Значит, Никита или не нашел жену, или даже не стал искать ее– сразу бросился домой, чтобы встретиться со Стефкой. «Господи… что он тамсделает с ней?!» – с ужасом подумала было Ефросинья, но тотчас вспомнила, чтоСтефка уже далеко, никакой угрозы для нее нет, а если кому надо бояться Никиты,то лишь ей самой. Стефки Никита не нашел и, быть может, понял, что желаннаяптичка от него улетела.

Хоть бы не заподозрил, что она улетела вместе с Егором! Хотьбы удалось убедить его, что Стефка однажды просто-напросто исчезла, своей волеюпропала – и все тут!

Ефросинья заспешила по улице. Из-за каждого заборадоносились радостные клики, повсюду уже вовсю бражничали. А вот и родимоеподворье… Дверь в избу отворена!

У Ефросиньи на миг заплелись ноги, и не упала она толькопотому, что успела ухватиться за забор. На крыльце маячила высокая фигура валой ферязи с красными петлицами и светло-синим подбоем, какие носили стрельцыпятого полка. В пятом полку и служил Никита Воронихин.

Господи!..

Тут же она разглядела светлую голову, широкую бороду ипоняла, что это не муж, а его полковник Федор Голованов, заступивший в полкуместо Ефросиньиного отца, Андрея Покровского. Между прочим, Федор некогдазаглядывался на Ефросинью, однако посвататься не осмелился: ведь она была без умавлюблена в Никиту Воронихина. Отец тогда ворчал: «Федька стоит пятерых таких,как Никита твой! Шла бы ты лучше за него, только глянешь поласковей – пареньвраз сватов зашлет!» Да где там! Ну, когда Ефросинья с Никитою повенчались,Федор еще год холостяковал, а потом нашел себе жену. У них росли сын и дочь,погодки.

Что здесь делает Федор, отчего не милуется с женкой, неласкается с детьми?

Завидев приближающуюся Ефросинью, Голованов сбежал с крыльцаи поклонился ей:

– Челом тебе, Ефросинья Андреевна! Как же я тебя наплощади не приметил?

– И тебе челом, Федор Алексеевич, – постараласьЕфросинья ответить как можно спокойней, скрывая, что отчего-то начала дрожатьпод его пристальным взглядом. – Разве в такой толпе увидишь чего-нибудь? ЯНикиту так и не нашла. Он в доме?

– А это дитятко твое? – перебил Голованов. –Ну вот, стрелец подрастет, сразу удальца видно, прибудет смельчаков в нашемполку. – Вздохнул: – Небось глаза у него твои, синие, васильковые?

Что-то зазвенело в его голосе – оттуда, издавна, из прежнейжизни, и Ефросинья уставилась на Голованова с изумлением:

– Да нет, глаза у него черные, отцовские. А где…

Федор тотчас отвел взгляд, поскучнел, и до Ефросиньи вдругдошло: да ведь с Никитой что-то приключилось!

– Что?.. – начала было она, однако Федор вновьпосмотрел на нее, и у Ефросиньи пропал голос, пресеклось дыхание от непонятногостраха: глаза его до краев были полны жалостью.

– Беда, Ефросиньюшка, красавица моя, – сказал онтихо, и Ефросинью вдруг так и пронзило неуместной, непрошеной мыслью: а ведь,пожалуй, Федор не лжет – для него она и по сю пору красавица. – Беданастала. Твой Никита… он…

– Что? Убили? – выговорила через силу.

Федор качнул головой: