О важном я стараюсь думать поменьше: как мы с мамой украдкой ходили в кино, когда отец был занят, или садились на поезд и ехали в Ноул-хаус[21], чтобы побродить по его территории, или ходили в театр на мой день рождения. А еще я изредка думаю о тех немногочисленных случаях, когда мы ссорились и она меня ругала. Мама по-прежнему со мной, когда я занимаюсь обычными, повседневными вещами, например расчесываю волосы или сижу у камина, читаю новые книги или пишу о них, слушаю «Дневник миссис Дейл» по радио и размышляю о том, станет ли мне когда-нибудь легче.

Выйдя сегодня из комнаты, я прямо спросила у отца, можно ли мне поселиться в доме с меблированными комнатами, где живет Эллен, девушка, с которой мы вместе посещаем курсы секретарей. Это здание находится совсем рядом с местом нашей учебы и очень респектабельно, едва ли не респектабельнее, чем мой собственный дом, поскольку его владелица не потерпит никаких вольностей. «Вольности» — одно из любимых слов моего отца, наравне со «сбережениями на будущее» и «выгодным браком». Я пыталась объяснить ему, что сейчас 1950-е годы, а не Средние века, что мне нужно где-то бывать, чтобы с кем-нибудь познакомиться; что для того, чтобы сбережения имели смысл, у человека должно быть будущее. Затем я отбросила осторожность и заявила, что другие девушки моего возраста работают, учатся и ходят в кино с подругами (и еще в здание муниципалитета на танцы, побрызгавшись духами «Coty»; легко знакомятся с мальчиками и едят мороженое в кофейнях; но этого я, конечно, не сказала), и что, возможно, мне пора взять с них пример. Однако отец твердо убежден в том, что мир не становится лучше, что джазовая музыка кружит голову и все эти молодые люди ломятся в кинотеатры под ритмы рок-н-ролла, чтобы посмотреть на Дорис Дэй, которая во всех своих фильмах выглядит как падшая женщина (по моему мнению, довольно веселая).

Я наблюдала за тем, как отец разрезает свиную отбивную на восемь маленьких квадратиков одинакового размера, каждый из которых кладет в рот и старательно пережевывает несколько секунд, прежде чем проглотить. Следила за движениями его кадыка и вспоминала, как нетерпеливо ела мама — по мнению отца, «с излишним энтузиазмом». В те времена, когда масло выдавали по карточкам, отец, делая бутерброд, брал его на кончик ножа и размазывал по хлебу тонкой паутинкой, и оно почти полностью исчезало в серой рыхлой поверхности. Зато моя мать, обожавшая масло, ставила на стол свой недельный рацион, церемонно размазывала жирные маслянистые холмы и долины по одному большому куску, а затем съедала все и сразу, тайком подмигнув мне, прежде чем отдать лучший кусок. Отец принимался читать ей лекции о том, что нужно быть благоразумной и бережливой и что она подает мне дурной пример, но думаю, ни моя мать, ни я совершенно не обращали на него внимания, ведь рот у нас был полон намазанного маслом хлеба; роскошный вкус воспоминаний был с нами ровно те же семь дней, что и отцовские тоненькие паутинки ничтожной экономии.

Наверное, при этих воспоминаниях я улыбнулась, потому что отец завершил ужин раньше на целых три минуты, встал из-за стола и ушел.

Сейчас я сижу у окна, завернувшись в одеяло и подобрав под себя ноги. Закутано все мое тело, кроме рук. Я сижу и смотрю на улицу, где темно, холодно, мокро и так противно, что все, у кого есть хоть капля разума, сидят дома, возле телевизора, камина или радио. Я тоже могла бы посидеть возле радио, но оно по-прежнему в маминой спальне, а я стараюсь избегать этой комнаты, особенно сегодня, когда так невыносимо холодно. Я не готова сидеть в ее кресле и слушать наши любимые программы. Я взяла в библиотеке много новых книг: это и «Путь наверх»[22], и «1984»[23], и новый роман под названием «В субботу вечером, в воскресенье утром»[24] — сердитые произведения, которые трудно читать, сквозь которые тяжело продираться. Но даже чтение слишком сильно напоминает мне о маме, и я чувствую, что сама становлюсь, как эти книги, холодной, замкнутой, а ведь на самом деле мне такой быть не хочется. Я мечтаю освободиться от этой жизни, от этого дома, где каждую минуту вспоминаю о маме, где все еще слышу ее кашель, где отсиживаю семнадцать с половиной минут в холодной столовой, прежде чем вернуться в свою комнату, чтобы учиться рисовать загогулины и готовиться к будущему, которое будет таким же, как и настоящее. Я жажду стать кем-то. Хоть кем-нибудь.

Фиби хотела уехать домой последним поездом, но я убедила ее остаться и переночевать у меня, на диване в комнате для гостей. Было приятно знать, что она там, внизу, словно сторожит меня, а я наверху, в своей спальне, в мансарде. По крыше барабанил дождь, и мы с котенком уснули как убитые. Однако через некоторое время я услышала скрежет когтей, царапающих подоконник, и голодное мяуканье, а когда открыла глаза, оказалось, что Поттс лезет по шторе, подбираясь к карнизу.

Бросив взгляд на часы, я села, и котенок тут же прыгнул обратно на кровать и замер, наблюдая за мной, и даже не стал протестовать, когда я взяла его на руки и, прихватив чистую одежду, направилась вниз, в ванную.

Из гостевой комнаты не доносилось ни звука, и я, стараясь не шуметь, схватила сумочку, куртку, телефоны и, нацарапав Фиби записку, оставила ее на маленьком столике. Затем снова взяла котенка на руки и, выйдя из своей квартиры, вернула его через дверцу для кошек миссис Эммет, жившей на первом этаже.

На улице было темно и тихо; стоял туман, и, пока я шла к станции метро, утренняя морось оседала на моих волосах. Рядом с рестораном, расположенным напротив кондитерской Грейс, сонный мужчина вытащил из фургона для доставки связку кроличьих тушек, которых держал за уши, и, махнув мне ими, скрылся за дверью.

Большинство людей терпеть не могут рано вставать, поэтому первые несколько часов на рабочем месте нравятся мне больше всего, ведь в это время царит покой, повсюду чистота и порядок. Я быстро, почти автоматическими движениями рассортировала хлеб и доставленную выпечку, отправила шесть противней с заготовками рулетов, привезенных с Максвелл-корнер, в большие печи в задней части кухни и занялась приготовлением кексиков для весеннего чаепития в «Кенсингтон Уименс груп». Грейс предпочитала, чтобы я заказывала выпечку в кондитерской на Максвелл-корнер, однако сейчас было шесть часов утра, темно, и кухня ― в моем распоряжении. Никто не встанет между мной и моими кексиками…

Послышался резкий стук в заднюю дверь. От удивления я резко вскочила, металлическая мерная кружка выскользнула у меня из рук и приземлилась на лоток с яйцами, затем ― на рабочую поверхность, на пол, и меня окатило сахарным дождем. Я замерла, глядя на кучку разбитой яичной скорлупы, мокнущей в вязких желтках и белках на засыпанном сахаром столе. Кто бы это ни был, ему придется ответить на множество вопросов. В дверь снова резко постучали. Дверная ручка задергалась.